Дядя Джим умер.

Я едва мог в это поверить, но маленький жёлтый телеграфный бланк, только что вручённый мне посыльным из «Вестерн Юнион», не оставлял места для сомнений. Послание было коротким и убедительным:

«Немедленно приезжайте в Пеорию. Джеймс Брэддок скончался от сердечного приступа.

Корбин и партнеры, адвокаты.»

Здесь следует пояснить, что дядя Джим, брат моей матери, был моим единственным близким родственником. Потеряв обоих родителей при пожаре в театре «Ирокез», когда мне было двенадцать, я был бы вынужден отказаться от учёбы в средней школе и колледже, если бы не его великодушная поддержка. В его родном городе дядю считали человеком вполне обеспеченным, но недавно я узнал, что ему пришлось пойти на значительные жертвы, чтобы выделять полторы тысячи долларов в год на моё обучение в средней школе и бизнес‑колледже, и я был рад, что пришло время мне найти работу, и таким образом стать независимым от его щедрот.

Моя должность бухгалтера в комиссионной фирме на Саут-Уотер-стрит, хотя и не слишком высокооплачиваемая, всё же обеспечивала мне сносное существование, и я был доволен своей жизнью — до тех пор, пока не пришло сообщение о его смерти.

Я отнес телеграмму своему работодателю, получил недельный отпуск и вскоре уже был на пути к Центральному вокзалу.

Всю дорогу до Пеории я думал о дяде Джиме. Он был немолод — всего сорок пять лет, — и когда я видел его в последний раз, он выглядел на редкость крепким и бодрым. Поэтому внезапная утрата самого близкого и дорогого мне человека казалась почти невероятной. На сердце у меня лежал свинцовый груз, а ком в горле, казалось, готов был задушить меня.

Дядя Джим жил на ферме площадью в триста двадцать акров неподалеку от Пеории. Будучи холостяком, он нанимал экономку. За фермой присматривало семейство по фамилии Северс — муж, жена и двое сыновей, — жившее в арендованном доме примерно в тысяче футов позади жилища владельца, в непосредственной близости от амбара, силосных башен и прочих хозяйственных построек.

Как я уже говорил, соседи считали моего дядю человеком с достатком, но мне было известно, что ферма полностью заложена, так что доход с этих плодородных земель почти целиком уходил на покрытие накладных расходов и выплату процентов.

Если бы дядя был настоящим дельцом, он, без сомнения, мог бы разбогатеть. Но он был учёным и мечтателем, склонным пускать хозяйство на самотёк, пока сам посвящал время изысканиям и исследованиям. Главной страстью были психические феномены. Его жажда поиска новых фактов о человеческом разуме была неутолима. Занимаясь своим любимым делом, он посещал сеансы ведущих спиритуалистов мира как в нашей стране, так и за рубежом.

Он состоял в Лондонском Обществе Психических Исследований, равно как и в Американском, и регулярно переписывался с известными учёными, психологами и спиритуалистами. Как признанный авторитет в области психических феноменов, он время от времени публиковал статьи в ведущих научных изданиях и был автором дюжины широко известных книг на эту тему.

И вот, погружённый в скорбь, я, под мерный стук колёс, уносивших меня всё дальше, мысленно воскрешал одно за другим воспоминания о научных достижениях и учёной жизни дяди Джима; и мысль о том, что этот человек потерян для меня и для всего мира, была почти невыносима.

Я прибыл в Пеорию незадолго до полуночи и с радостью обнаружил, что Джо Северс, сын арендатора моего дяди, встречает меня на маленьком автомобильчике. После пятимильной поездки в кромешной тьме по ухабистой дороге мы добрались до фермы.

У дверей меня встретили экономка, миссис Роудс, и один из двух соседей, что по доброй воле вызвались «посидеть» с покойным. Глаза женщины были красны от слёз, и они вновь хлынули ручьём, когда она провела меня в комнату, где в сером гробу покоилось тело моего дяди.

В углу комнаты тускло горела керосиновая лампа. После того как молчаливый «сторож» поздоровался со мной — пожал руку и печально покачал головой, — я подошёл, чтобы взглянуть на останки самого дорогого мне человека на земле.

Когда я вгляделся в это благородное, доброе лицо, прежний ком в горле, ненадолго отступавший, вернулся вновь. Я ждал от себя слёз, разрывающих душу рыданий, но их не было. Я пребывал в каком-то оцепенении — словно оглушённый.

Внезапно, и, по-видимому, вопреки собственному разумению, я услышал, как говорю вслух:

— Он не умер — он просто спит.

Когда «сторожа» уставились на меня в изумлении, я повторил:

— Дядя Джим не умер! Он просто спит.

Миссис Роудс с состраданием посмотрела на меня и многозначительным взглядом, брошенным в сторону «сторожей», сказала так же ясно, как если бы произнесла вслух: «У него помутился рассудок».

Она и мистер Ньюберри, сосед, с которым я познакомился в первым, осторожно вывели меня из комнаты. Я и сам был ошеломлен своими словами и не находил им никакого объяснения.

Мой дядя, без сомнения, был мертв, по крайней мере, в физическом смысле. Ничто в бледном, окоченевшем теле не указывало на какие-либо признаки жизни, и, без сомнения, врач уже констатировал его смерть. Так почему же я сделал это странное, неуместное — более того, нелепое — заявление? Я не знал, но решил, что, должно быть, обезумел от горя и на мгновение потерял рассудок.

Я заявил о своём намерении подежурить вместе с мистером Ньюберри и вторым соседом, мистером Глитчем, но в конце концов меня убедили отправиться в свою комнату — на том основании, что мои нервы перенапряжены и мне необходим отдых. В итоге решили, что едва сомкнувшая глаза прошлой ночью экономка и я отправимся спать, а двое соседей будут дежурить по очереди двухчасовыми сменами: один бодрствует, пока другой спит на диванчике у камина.

Миссис Роудс проводила меня в комнату. Я быстро разделся, задул керосиновую лампу и лёг в постель. Не сразу удалось успокоиться и настроиться на сон; помню, уже погружаясь в дремоту, мне почудилось, будто кто-то зовёт меня откуда-то издалека:

— Билли! — и затем тем же далеким голосом: — Спаси меня, Билли!

Я проспал, наверное, минут пятнадцать, когда, вздрогнув, проснулся. То ли мне это приснилось, то ли что-то размером и формой напоминающее среднего размера морского угря и впрямь ползло по моей кровати.

На мгновение я оцепенел от ужаса, увидев это белёсое, безымянное существо в тусклом свете, падавшем из окна. Судорожным движением я сбросил с себя одеяло, спрыгнул на пол, чиркнул спичкой и быстро зажег лампу. Затем, взяв в руку тяжёлую трость, приблизился к кровати.

Осторожно шевеля постельное бельё тростью и тыкая в него то тут, то там, я, в конце концов, обнаружил, что существо исчезло. Дверь была закрыта, фрамуги над ней не было, окно затягивала сетка. Я пришёл к выводу, что оно должно было быть всё ещё в комнате.

С этой мыслью я принялся тщательно обыскивать каждый дюйм пространства, заглядывая под мебель и за неё, с лампой в одной руке и тростью — в другой. Затем снял всё постельное бельё, выдвинул ящики комода — и не нашёл ничего!

Полностью убедившись, что животное, виденное — или, возможно, лишь казалось, что виденное, — никак не может находиться в комнате, я решил, что это был кошмарный сон, и снова лёг. Из‑за нервного потрясения я не стал гасить свет, а лишь притушил лампу.

После получаса беспокойных метаний мне удалось заснуть; на этот раз, возможно, минут на двадцать, после чего я снова проснулся. Та же волна ужаса окатила меня, когда я отчётливо услышал скребущий, шуршащий звук под кроватью. Я лежал совершенно неподвижно и ждал, пока звук не прекратится. Что‑то, судя по всему, ползало под кроватью, медленно и с трудом продвигаясь к изножью.

Я тихонько сел, наклонился вперед и заглянул за изножье кровати. Звуки стали более отчетливыми, и из-под моей кровати появилась белая округлая масса, похожая на свернувшегося в клубок дикобраза с торчащими во все стороны иглами. Я издал сдавленный крик ужаса, и существо исчезло у меня на глазах!