Я осторожно отодвинул Нуба в сторону и, не обращая внимания на боль в ноге, принялся копать.

Пару раз мне пришлось остановиться и перевести дух. Было так жарко, что казалось, будто с каждым вдохом я втягиваю в себя комки шерсти. Тогда я пожалел, что не наполнил и не захватил с собой армейскую флягу, подаренную мне дядей Беном, и даже подумал, не сходить ли за ней, но не стал этого делать.

Я продолжил в том же духе, и довольно скоро маленькая коробка была свободна. Она была примерно в два раза больше коробки из-под сигар, и ее скреплял маленький ржавый замок. Я подергал замок, и, ржавый он или нет, он все еще был крепким; на самом деле, ржавчина, возможно, только сделала его крепче. Замочная скважина была забита грязью и корнями.

Начался летний дождь. Только что на небе не было ни облачка, а в следующее мгновение набежали тучи и пошел дождь, мягкий и непрекращающийся, придававший земле тот сладкий запах, от которого хочется либо сажать, либо грешить.

Я знал, что мне нужно закончить то, что я делал, потому что мама захотела бы, чтобы я укрылся от дождя, да и время приближалось к обеду.

Я подумал, не воспользоваться ли лопатой, чтобы сбить замок, но засомневался. Я боялся, что в итоге сломаю лопату.

Я решил, что лучше всего будет взять из сарая более подходящий для такой работы инструмент. Но когда я вернулся в сарай с коробкой, то услышал, как мама зовет меня есть.

Я задвинул металлическую коробку на полку, поставил перед ней засаленную картонную коробку, набитую электрическими предохранителями и выключателями, и пошел мыть руки и есть.

Хотя сейчас я и представить себе этого не могу, но то, что произошло за обедом, заставило меня на время забыть о коробке.

Я полагаю, папа мог бы выбрать более подходящий момент, чтобы поговорить с Кэлли, и я думаю, он бы так и поступил, если б не то внезапное и шокирующие открытие, но мой отец никоим образом не был похож на отцов, которых вы видели по телевизору в 1950-х годах, спокойных, собранных и полных мудрости.

Мы сидели за столом и ждали его, в центре стола стояли тарелки с жареной курицей, картофельным пюре и соусом, и вот появился он, держа что-то пинцетом.

Я подумал, что это воздушный шарик. Он безвольно свисал с пинцета, был завязан наверху узелком и чем-то наполнен, и папина рука, державшая его, дрожала.

Он посмотрел на Кэлдонию и сказал:

— Я нашел это в твоей комнате.

Калдония покраснела, как костюм Санты, и сползла со стула. Даже ее конский хвост, казалось, поник.

— Ты не мог… — сказала она.

Но он смог.

Позже мы узнали, что он зашел в комнату Кэлли, чтобы закрыть окно от дождя, и увидел то, что теперь держал пинцетом. Но в тот момент все, что я знал, это то, что перед мной находился очень расстроенный человек, стоящий у стола со странным шариком, свисающим с пинцета.

— Тебе всего шестнадцать, — сказал он. — И ты не замужем.

— О, папочка, — воскликнула Кэлли и со скоростью молнии вскочила со стула, бросившись в свою комнату.

Все еще держа эту штуку пинцетом, папа посмотрел на маму, которая очень медленно встала, задвинула свой стул под стол и, всхлипывая, вышла из комнаты. Я услышал, как она плачет идя по коридору, а поверх этого — рыдания Кэлли.

Папа посмотрел на меня и сказал:

— Я просто избавлюсь от этого.

Не зная, от чего он собрался избавиться и что на самом деле произошло, я кивнул, а когда он вышел из комнаты, я просто остался сидеть в недоумении. В конце концов он вернулся. Он сел во главе стола и уставился в пространство. Наконец он заметил, что я тоже тут сижу и сказал:

— Ешь давай, Стэнли.

Я наполнил свою тарелку и принялся за дело, мне было любопытно, что происходит, но я ни в коем случае не собирался откладывать обед в долгий ящик. Я расправлялся со вторым кусочком курицы, когда вернулась мама, села за стол и стала деловито раскладывать салфетку на коленях.

Папа спросил:

— Ты говорила с ней, Гэл?

Мамин голос прозвучал довольно резко:

— Немного. Я еще поговорю с ней.

— Хорошо. Хорошо.

Она подняла на меня глаза, слабо улыбнулась и сказала:

— Кэлли не присоединится к нам за столом, Стэнли. Передай, пожалуйста, цыпленка.

Было воскресенье, и кинотеатр был закрыт. В те времена христиане относились к воскресенью серьезно, и ни один законный бизнес не работал. Некоторые христиане утверждали, что суббота — это истинный день хвалы Господу и отдыха, но закон считал, что это воскресенье.

В течение многих лет в Техасе действовал так называемый «голубой закон»[10], означавший, что некоторые товары нельзя было покупать по воскресеньям. Например, алкогольные напитки. Или вы могли купить молоток, но не могли купить гвозди, дрель, но не свёрла. Все, что может помочь успешно завершить работу. Если кто-то увидит вас за работой, он посмотрит на вас так, как будто вы только что подожгли здание суда, в то время как оно было набито розовощекими девочками-скаутами и их печеньем.

Насколько я помню, продажа некоторых предметов для ванной комнаты тоже считалась запретной.

Итак, в те времена по воскресеньям кинотеатр не открывался. Мои родители не ходили в церковь, и, насколько я помню, религия никогда всерьез не обсуждалась, по крайней мере, с теологической точки зрения.

И все же, независимо от того, во что верила семья, не было никаких сомнений в том, что в основе ошибки Кэлли лежало какое-то моральное событие. Достаточно того, что я слышал, как мама взывала к Богу. Дважды. Я думаю, она угрожала ему.

Папа, поняв, что я озадачен историей с завязанным шариком, попытался объяснить мне это в тот же день.

Мы были на заднем дворе, внутри кинотеатра, под навесом перед киоском, сидели на стульях, смотрели на зеленую изгородь вдалеке, наблюдая за тем, что осталось после дождя.

Папа, не глядя на меня, сказал:

— Сынок, ты знаешь, что случилось с Кэлли?

— Ты нашел в ее комнате кое-что, чего там не должно было быть.

Папа на мгновение замолчал. Я взглянул на него краем глаза, потому что каким-то образом понял, что это не разговор лицом к лицу.

— В каком-то смысле это верно, — сказал папа. — Сынок, ты знаешь о птицах и пчелах?

Конечно, знаю. Он спрашивал меня, о различиях между ними? У нас был разговор о птицах и насекомых? Я ответил:

— Думаю, да.

— Что ж, есть время и для птиц, и для пчел. Ты должен понимать, о чем идет речь.

— Да, сэр.

— Ну, Кэлли узнала об этом слишком рано. Или, может быть, она знала, но слишком рано увлеклась.

— Птицами и пчелами?

— В некотором роде.

— Ты злишься из-за этого?

— Да. Мне обидно. И мне немного страшно.

Я всё-таки посмотрел на него. Я ничего не мог с собой поделать. Папа испугался? Мой папа казался мне непобедимым. Он был из тех людей, что ходят на медведя с хлыстом и заставляют медведя отнести хлыст домой. А тут он расстроился из-за каких-то птиц, жуков и завязанного воздушного шарика.

— Почему, папочка?

— Потому что Кэлли — моя маленькая девочка, и я хочу для нее самого лучшего, а она еще слишком мала, чтобы заниматься подобными вещами.

— Она бросала их в своей комнате?

— Что бросала?

— Шарики с водой?

Папа долго смотрел на меня, потом моргнул и сказал:

— О… О, я понимаю… Ну да, сынок. Бросала. Я этого терпеть не могу… Вот что я тебе скажу. Мы поговорим позже.

Папа встал и пошел в дом.

Я посидела там немного, а потом, сбитый с толку, заковылял внутрь. О чем бы ни был наш разговор, я был уверен в одном: это была не та тема, которую папа действительно хотел обсудить.

В следующие несколько дней произошло то, что показалось мне чередой случайных событий. О, я знал, что у Кэлли неприятности из-за шарика с водой, но меня удивило, что мама и папа сказали ей, что она не сможет выходить из дома в течение шести месяцев или дольше, а «может быть, и никогда», как выразился папа, если только это не будет вместе с семьей.