Зефрам О'Рон появился в поселке почти двадцать лет назад, вскоре после того как на Юге умерла его жена Анна. «Она заболела», – единственное, что он говорил по этому поводу, и, смею вас уверить, никто так больше ничего и не узнал. Каковы бы ни были обстоятельства смерти Анны, Зефрам сам превратился в живой труп. Он продал свое дело, покинул Фелисс и бесцельно бродяжничал, что-то неразборчиво бормоча, пока не оказался в Тобер-Коуве. «Я пришел посмотреть листья», – бормотал он. Действительно, краски осени привлекают к нашим берегам десятки лодок с туристами. Зефрам задержался у нас – может быть, потому, что падающие листья отвечали его тогдашнему настроению, или у него просто не оставалось больше сил, чтобы идти куда-то еще. Потом наступила неожиданно снежная зима, дороги занесло снегом, а когда вновь пришла весна, он уже достаточно ожил для того, чтобы придумать оправдание, почему ему не хочется уходить. Лучшим оправданием для него стал я. Он усыновил меня в середине того лета, а потом уже просто не мог уйти. Возможно, он был знаком с моей матерью и чувствовал себя чем-то ей обязанным. Может быть, младенец дал ему новый стимул к жизни; не исключаю, что он просто хотел остаться в Тобер-Коуве и воспользовался усыновлением, чтобы окончательно вписаться в местное сообщество. Не знаю в точности, зачем я был нужен Зефраму, а сама мысль о том, чтобы спросить его об этом, пугала меня, поскольку я не мог представить ни одного ответа, который не поверг бы меня в замешательство.
Дверь кухни была не заперта. Я счел, что мне повезло – даже спустя многие годы Зефрам по городской привычке часто поворачивал ключ в замке, прежде чем лечь спать. Еще в детстве я не раз говорил ему: «Это Тобер-Коув, здесь можно не опасаться воров». И тем не менее он все равно запирался на ночь.
Лет в пятнадцать; мне неожиданно пришла в голову мысль, что, возможно, его жена умерла вовсе не от болезни. Там, на Юге, богатые люди нередко становились жертвами преступлений.
Оказавшись в кладовой, я отрезал себе по куску хлеба и сыра. Зефрам предпочитал острый и выдержанный сыр, так как обожал задавать работу своим зубам, жуя твердый чеддер. Хлеб тоже был жестким, с добавкой ячменной муки. Я немного поел, утолив первый голод, затем сунул остатки еды в карман.
Почувствовав себя намного лучше, я направился к двери, когда до моего слуха из соседней комнаты донесся булькающий звук. Улыбнувшись, я прошел на цыпочках через темную кухню в боковой кабинет, воздух в котором был насыщен запахом книг – кожи и пыли, а еще пахло более дорогим и знакомым для меня – пеленками моего полуторагодовалого сына Ваггерта.
Колыбель с малышом стояла возле дальней двери, за которой находилась спальня хозяина дома. Я снова улыбнулся. Так как мы с Каппи были обязаны провести ночь на болоте, Зефрам добровольно вызвался посидеть со своим «внуком», и, хотя мой приемный отец усыновил меня, когда я был моложе Ваггерта, он вел себя так, словно ему прежде никогда не приходилось иметь дела с маленькими детьми. Где поставить колыбель? Если прямо в спальне – храп Зефрама может не дать бедному малышу заснуть; но если колыбель будет слишком далеко, может случиться, что дед так и не услышит отчаянного плача. Я представил себе, как Зефрам передвигает колыбель туда-сюда, бегая по комнате и проверяя, как доносится до нее и от нее звук, – подобным деталям он всегда придавал очень большое значение.
Уходя из дома, я опасался, что мой отец вообще не будет спать этой ночью, – но, видимо, беспокойство и усталость окончательно его измотали, поскольку сейчас до меня доносился его мирный храп.
Я осторожно поднял Ваггерта, взял чистую пеленку из стопки рядом с колыбелью и тихо вышел на кухню. После многих месяцев ухода за младенцем мне не нужен был даже свет, поэтому я в темноте уложил его на кухонный стол и перепеленал, все это время тихо шепча: «Тихо, тихо, мама рядом». И только прижав его к груди, я понял, что грудей-то у меня и нет.
Физически я оставалась мужчиной; у меня было все то же тело, которым я обладала с прошлого лета. Но внутренне – моя мужская душа покинула его, незаметно передав власть женской.
Если вы не тобер, все это довольно сложно объяснить и понять.
Патриарх учил, что все души обладают полом: у мужчин мужские души, у женщин женские. Исключение – новорожденный ребенок, обладающий двумя душами, мальчика и девочки, в одном теле, из которых каждые несколько минут проявляется то одна, то другая. Впрочем, в этом возрасте особых различий не заметно.
В первый раз, когда ребенок отправляется в Гнездовье, Господин Ворон и Госпожа Чайка осторожно забирают у него одну из душ, оставляя лишь мужскую в теле мальчика или женскую в теле девочки. С этих пор боги забирают одну душу и заменяют ее на другую каждое лето, меняя пол тела. Тела мальчиков получают души мальчиков, тела девочек – души девочек. Именно таким образом боги обеспечивают то, что мысли и поведение смертных соответствуют предопределенным склонностям того пола, к которому они в данный момент принадлежат. По крайней мере, так проповедовал Патриарх сто пятьдесят лет назад. С тех пор не один его служитель вынужден был признать, что это далеко не так.
В случае крайней необходимости боги могли позволить душе противоположного пола покинуть Гнездовье и временно вселиться в тело. Подобное произошло со мной, когда меня ударила ножом та женщина, – моя мужская душа пришла на помощь женской, и я победила в драке. К несчастью, моя мужская душа покинула меня не сразу, что привело к попыткам заигрывать с женщиной-врачом, не принесшим, впрочем, никому вреда. В любом случае, это отнюдь не было каким-либо извращением. Но с тех пор каждый раз, когда я пребывала в теле женщины, меня озадачивали некоторые вопросы, которые моя мужская половинка считала жизненно важными.
Не поймите меня неправильно – случаи, когда моя женская душа брала верх над мужской или наоборот, не были слишком частыми. Точнее говоря, сейчас был всего лишь третий случай в моей жизни. И всем было хорошо известно, что подобное никогда не случалось после Предназначения, – лишь с молодыми людьми, еще не выбравшими постоянный пол. Тем не менее почти каждый тобер испытал внезапную перемену пола по крайней мере раз в жизни, что бы ни говорил Патриарх; и теперь, когда я ощущала себя женщиной, я вновь без особого труда признала, что слова Патриарха далеко не всегда соответствуют истине.
(Мужчины и женщины порой спорят – был ли Патриарх святым пророком, посланным нам богами, или же всего лишь злобным старым болтуном, которому следовало бы сдохнуть от триппера.)
Хакур учил нас, что временную смену пола, ниспосланную богами, не следует путать с одержимостью дьяволом. Дьяволы могут заставить женщину думать, будто она мужчина (и иногда наоборот), но одно дело – открыться, можно сказать, собственному брату или сестре, другое – позволить вторгнуться в собственное тело врагу. Наш служитель Патриарха коротко сформулировал это так: боги поступают во благо людям, дьяволы же – исключительно во вред. Если кто-то ведет себя словно представитель противоположного пола и при этом нарушает покой других – значит, в этом явно замешаны происки преисподней.
Так же, как нарушала мой покой мужская одежда Каппи. По крайней мере, об этом я хорошо помнила.
И в то же время, прижимая к груди своего сына в темноте дома Зефрама, я не могла понять, почему одежда Каппи вообще произвела на меня впечатление. Ведь это была всего лишь одежда… а она была всего лишь Каппи, моим самым давним и самым дорогим другом, вовсе не одержимым дьяволом.
Неужели ей нельзя было доверять?
Я улыбнулась. Будучи женщиной, я все так же любила Каппи – у меня не вызывала негодования ее настойчивость, ее постоянное желание поговорить о том, что будет с нами. Собственно, слова «негодование» и «настойчивость» вдруг показались мне чуждыми, словно оставшимися от кого-то другого. Напряженность, возникшая в отношениях между Каппи и моей мужской половиной, молчание, избегание друг друга, отговорки и ложь… Я до сих пор все это помнила, но воспоминания казались мне лишь услышанными от кого-то рассказами или мыслями, прочитанными в книге Древних.
