— Марта, скажи — ждать мне тебя или не ждать? — И добавил: — Свои вещи я уже собрал, давай и ты собирайся, и махнем-ка мы в долину.

Марта растерялась, робко оглянулась на двери, потом на людей в комнате и наконец встретилась взглядом с Якобом.

— Подожди ее, Рок, — вместо нее ответил художник, — она только закончит свое дело.

— Подожди, — повторила за Якобом Марта и растерянно посмотрела на Алеша и Петера Заврха. — Подожди меня.

— Подожду, только ты не больно задерживайся: до долины далеко, а ночь близко. — И ушел.

Петер Заврх наморщил лоб, нахмурил брови, явно недовольный таким поворотом дела. Виктор тоже был обеспокоен. Марта снова оглянулась на художника. Тот сказал, обращаясь ко всем, и в первую очередь к священнику:

— Дорогой Петер, говорить сейчас излишне. Марта уходит из дому. Остаться вы ее не заставите, а осуждать ее не за что.

Поскольку Рока не было в комнате, Петер Заврх мог говорить открыто:

— Никуда ты не пойдешь. — Он обращался только к Марте, словно не замечая художника. — И Рок никуда не пойдет. Вы поженитесь и останетесь в усадьбе. Построите себе дом. На осыпях. Эта земля будет ваша.

Марта догадалась о причине такой щедрости. Яка тем более. А священник продолжал торопливо, правда, немного понизив голос:

— Нам надо договориться о ребенке.

Марта не шевельнулась, а Яка бросил в мучительную тишину, на мгновение заполнившую комнату:

— О каком ребенке? О чьем ребенке?

Петер Заврх побледнел, разозлившись на художника, столь бесстыдно вмешивающегося в раковицкие дела, и сказал:

— Знаешь что, Якоб, об этом будем разговаривать только мы, раковицкие, а ты иди.

— А я не уйду, — заупрямился Якоб, который разгадал, к чему клонит священник. И Петер Заврх в свою очередь понял, что так ничего не добьется; не говоря ни слова, он встал, подошел к женщине и более спокойно спросил:

— Что ты намерена делать с ребенком?

— С каким ребенком? — снова удивился художник Яка. Алеш испуганно поднял глаза, он ничего не понимал, как во сне.

Петер Заврх, не в силах сдерживать злость на художника, воскликнул:

— С ее, раковицким!

А Яка подошел к священнику, нагнулся к самому его лицу и спросил спокойно и ясно:

— Ты что, бредишь, Петер? Говоришь о ребенке, а ведь никакого ребенка не было! Алеш! — Яка обратился к активисту, побелевшему, как стена, — ты видел какого-нибудь ребенка? Скажи, ты его видел?

Алеш Луканц покачивался, он боялся, что упадет. Он понял, слишком хорошо понял, что случилось. К счастью, Яка подошел к нему, дотронулся до него рукой и тихо спросил:

— Алеш, скажи откровенно: ты видел какого-либо ребенка?

Луканц все еще покачивался, не спуская глаз с Марты. Тогда Виктор отошел от двери, приблизился к женщине, повернул ее к себе и настойчиво спросил:

— Где ребенок? Что с ним?

— Люди, — воскликнул Алеш и подошел к Марте, — да оставьте вы ее в покое. Ведь никакого ребенка не было, правда не было!

Петер Заврх сопел, словно паровоз, который хочет тронуться с места и не может. И вдруг крикнул дрожащим голосом:

— Что с ребенком, несчастная? — и вытянул руки, как будто хотел схватить ее. — Я тебя спрашиваю, а не этого забулдыгу.

Марта пришла в замешательство, бросила беспомощный взгляд на Алеша, потом на Якоба и сказала спокойно, сдержанно, чуть дрогнувшим голосом:

— Не было, никакого ребенка не было, дядюшка! — и, поколебавшись, добавила: — Никакой ребенок не будет помехой Раковице. — Она закрыла лицо руками. Петер Заврх, шатаясь, доплелся до стола и почти рухнул на него. Якоб положил руки Марте на плечи. Она опустила глаза, потом повернулась к нему: — Ты сказал — прямо в долину?

— Прямо в долину. Яка Эрбежник тоже отправится туда, завтра. И там попытается начать все сначала. Здесь ничего не получится.

— Спасибо, — шепнула она сухими губами. И пошла прочь. Виктор кинулся за ней, но художник схватил его за руку:

— Иди к дяде. И думай о своей Раковице. Марта тебе отслужила. Не мешай ей уйти. — И подтолкнул его к Петеру Заврху, который все еще грудью лежал на столе.

— Зачем ты это сделал? — Алеш тряхнул художника. Тот посмотрел на него блуждающим взглядом, потом ответил, скорее себе, чем ему:

— Меня мучает жажда. Но ее не утолить ни водой, ни вином. Может быть, самой обыкновенной, тихой жизнью, которая никому не будет помехой. Как ты считаешь, Алеш, не пора ли нам в путь, попрощаться друг с другом у долины и отправиться каждому в свою сторону? Надеюсь, местный бог Петера Заврха не готовит нам новых ловушек. По правде говоря, хватит с меня этого, тем более что на сей раз я ни в чем не виноват.

— Ты страшный человек, Якоб, — сказал Алеш.

— Не я, а жизнь, наша жизнь, которая с радостью стала бы простой, будничной, да не может.

Священник оторвался от стола. Посмотрел на окружающих невидящим взглядом. Потом, узнав Алеша и Яку, сказал тихо, изменившимся голосом:

— Я иду к Урбану. Если нам по пути, можем пойти вместе.

— Мне нужно там забрать свои вещи, — согласился художник.

— А я переночую и утром пойду в город, — сообщил Алеш.

— И пусть весенний вечер успокоит наши сердца, которые после долгого перерыва вновь столкнулись с жизнью и не смогли совладать с нею, — вздохнул художник и попытался улыбнуться, однако на этот раз не сумел. Потерев лоб, взялся за бутылку. Потом признался: —

ЖИЗНЬ СИЛЬНА,

сильнее, чем я думал. Ни политика, ни церковь не могут стать с ней вровень, и даже искусство не в состоянии постичь ее до самых последних глубин. Иногда мы легкомысленно играем своей жизнью и жизнью других людей… И ухожу отсюда. Предамся иллюзиям и рисовать буду одни иллюзии — несуществующие пейзажи, несуществующего человека, несуществующие миры. Вот только боюсь, что на этом искусство кончается, но не начинается. Политика и церковь, обе умеют себе так или иначе помочь. А в распоряжении у искусства всего лишь несколько жалких красок, которыми не отразить всей действительности. В конце концов, нужна ли кому-нибудь сегодня наша действительность? — Он потянулся за бутылкой, выпил, потом отдал бутылку Алешу. Круто повернувшись, столкнулся с Виктором, который бесцельно стоял посреди комнаты и курил. — Раковица, — обратился к нему художник, — останется святыней, неприкосновенной, какой была до сих пор. Завтра солнце вновь засияет над прекрасной усадьбой. И тот, кто будет проходить наверху, мимо лиственниц, никогда не узнает о том, что здесь произошло. А впрочем, я ведь сам сказал, что здесь ничего не произошло. Так тому и быть. — И он направился к выходу.

Дверь в комнату отворилась, и на пороге, словно привидение, появилась фигурка Марты.

— Скотина накормлена, — сообщила она. — Надо только запереть двери. А ужина я не приготовила — не знала, что вы вернетесь… Ну, прощайте.

Все молча смотрели на нее.

— Марта! — Виктор первым нарушил молчание.

— Я тебе сказал: прямо в долину, — напомнил ей Яка.

— Марта, — снова позвал ее Виктор и шагнул к ней.

— Прямо в долину, — повторила она за художником.

— В долину, — подтвердил он и добавил: — Пусть тебе посчастливится там больше, чем здесь.

Она вышла и закрыла за собой дверь. В окно было видно, как она вместе с батраком Роком идет по тропинке, наверх, к лиственницам. Рок тащил на спине большой тюк. У Марты в руках было две корзинки. Их фигуры вскоре утонули во мраке, и только платок Марты еще долго мелькал вдали.

Петер Заврх нашел свою сумку и палку, надел пелерину и шляпу, остановился в двух шагах от племянника:

— Я пошлю к тебе тетю, пусть поможет, пока ты — так или иначе — не найдешь себе хозяйку. Только имей в виду: тебе нужна женщина, которая еще не разучилась носить за спиной корзину — в Раковице без этого нельзя. Ну пошли, друзья, дорога впереди длинная, а я устал.

— Душа у тебя устала, — пробормотал художник. И обратился к Виктору: — А прусского бога ты все-таки сними со стены. Трудно жить в доме, где и бог и хозяин не знают жалости. — Он последовал за Петером Заврхом, за ними вышел и Алеш. Выйдя из дома, Петер вдруг остановился. Яка заметил, что тот разглядывает землю под окном, словно что-то ищет; наклонившись к священнику, Яка не утерпел: — В Раковице нет сада под окнами, он внизу.