Идти было недалеко, но холод пробрал меня до костей. По дороге я раза два-три оглянулся, в окне у Топлечки виделся свет, и я снова и снова принимался ее проклинать. Это из-за нее я поклялся не ходить на свадьбу — и она же виновата в том, что свое слово я нарушил.
Подойдя к нашему дому, я подождал, пока музыканты заиграют и начнется танец, а потом вошел — зубы у меня стучали, как на морозе, — сперва в сени, потом в горницу. Первой мне попалась Ольга.
— Господи, Марица, мама, Южек пришел!
Она крутилась со своим кавалером и поворачивала голову то в мою сторону, то в сторону стола, где уже поднималась навстречу мне Марица с завитой головой и венцом в волосах, приглашая к столу. А я оставался столбом стоять, все пялили на меня глаза, и даже музыка, как мне показалось, зазвучала громче и озорнее. Марица вдруг вскочила на стол, я заметил, как Хрватов, жених, поддерживал ее, и, спрыгнув на пол — танцующие расступились перед ней, — стала пробираться ко мне. Она обняла меня, поцеловала сперва в одну, потом в другую щеку, такого еще не бывало у нас, на Хедловине.
— Господи Иисусе Христе, пресвятая дева Мария милостивая, Южек пришел! Господи, пришел! Мне так было плохо…
И она залилась слезами и ничего больше не смогла сказать. Обнимая, она потащила меня к столу между танцующими, потом вдруг передумала и положила руку на пояс, приглашая к танцу. Мы плясали с ней, танцу не было ни конца ни края, музыканты наяривали так, что, когда я наконец очухался и пришел в себя, все поплыло у меня перед глазами. Я видел мать: она стояла заломив руки с того самого момента, как меня увидела; я видел гармониста Чрнкова, он растягивал меха своего инструмента и подмигивал мне, по крайней мере мне так казалось; я видел Хрватова, поджидавшего меня за столом со стаканом вина; только Туники, Туники я нигде не увидел, правда, я не искал ее, вообще не думал о ней, когда танцевал, а позже, роясь в воспоминаниях, тщетно разыскивал среди гостей ее образ и не помню, нашел ли, осталась ли она у меня в памяти.
Музыкант отложил гармонику, и Марица повела меня к столам. Всем было хорошо, все шумно, как у Плоя, веселились. Я осушил стакан, который протянул мне Хрватов, и мне снова налили, и я вынужден был смеяться ради всех этих людей.
— Три ипостаси у господа бога, пей, Южек! — крикнул мне через стол дядька Юг, какой-то родственник по матери, которого сделали старшим сватом.
Никакие отговорки не помогали, я должен был пить, должен был смеяться. Потом Дядька Юг вспомнил о водочке, вылез со своего места, подошел ко мне, и снова я пил, за каждую ипостась господа бога в отдельности. Старший сват стоял рядом со мной, он обнял меня, заплакал и, тычась носом в ухо, стал внушать, как хорошо я сделал, что пришел.
— Южек, Южек, — сетовал он, точно кому-то угрожал, и тряс головой, — Южек, Южек, я-то знаю каково… мне не надо, слов говорить. Сегодня бы и тебе надо с Топлековой, с Топлековой… как ее там зовут? — я сказал ему, — сидеть здесь, рядом с Хрватовым и Марицей. А ты не тяни, все хорошо пойдет, по-другому, все на свете меняется! Пей, Южек!
Я отмахивался — дескать, мне все нипочем, потому я и пришел, а Юг меня утешал и хлопал по плечам. Подошла его жена, Юговка, невысокая, плотная женщина, и потянула своего старика танцевать. Я смотрел, как они двигались: он длинный, точно гвоздь, она круглая вроде лепешки, и ее обширные юбки кружились у него между тощих ног, и на душе у меня становилось веселее, я смеялся, и мне в самом деле казалось, что я хорошо поступил, придя на свадьбу.
Со всех сторон мне совали вино, супы, мясо, словно повариха только меня и видела за столом. Потом подошла сватья, пришлось идти танцевать. Она была из Хрватовых, сестра жениха или что-то вроде того, так мне думается, родню жениха я знал плохо — они были другого прихода, от Врбана. Сватья непременно желала выяснить у меня, люблю ли я танцевать, потому что она готова плясать до самой смерти.
— А где ж ты до сих пор был? — любопытствовала она и, не дожидаясь ответа, сама мне что-то втолковывала. — Свата я вконец уходила, не пара он мне, другие ведь его для меня подобрали!
Я спрашивал, кто с ней в сватах. Она назвала чье-то имя, а потом сказала:
— Я б такого дурня ни за что не выбрала. Не поймешь, что он делает, о чем толкует! — Засмеялась и зашептала: — Взял он меня за руку да как сожмет, вот так, — она сжала мою руку, — и спрашивает, ты, говорит, меня любить хочешь? Я уж так над ним посмеялась, в животе закололо. А он знай мелет: дескать, не только о любви думает, но и об угощении. Досыта я посмеялась! А он мне все исповедуется, все исповедуется, а потом почему-то осерчал. И вот теперь мне приходится себе пару искать. Сватья-то старшая на меня уж косится, тетенька за своего дядьку держится, со смеху помрешь. Ты сам на них глянь! Ай нет?
Я соглашался с нею и должен был пообещать, что буду с ней танцевать и никому не скажу, что́ она мне доверила, а особенно тайну о ее горемычном свате, а тверже всего пришлось мне пообещать, что, когда вновь грянет музыка, я ее приглашу. Потому что, как сам могу сообразить, негоже ей навязываться, и вообще «мущинское» это дело. А Звать ее Тила, или Тилчка, как мне приятней.
И всякому своему слову она так сладко, от чистого сердца смеялась, что радостный смех ее передался мне. Потом она заметила, что нет у меня букетика в петлице и, отцепив со своей кофты розмарин, приколола мне. А я при этом заметил, какие у нее маленькие пальцы, и, охватив ее всю взглядом, нечаянно убедился, что все у нее маленькое: и головка, и сережки в ушах, светлевшие между белокурыми убранными волосами.
Так мы и танцевали с этой жениховой сватьей. А потом дядька Юг, старший сват, пригласил повариху. Она вышла, а я, оглянувшись, увидел сестру, Лизу Штрафелову. Мы поздоровались, хотя разговаривать мне с ней не хотелось, и, пока повариха наливала мне в тарелку суп, я невольно оглянулся, нет ли поблизости Штрафелы. Однако его нигде не оказалось, и я почувствовал облегчение.
Но Штрафела здесь был. Когда мы с Тилчкой в очередной раз пошли танцевать, я увидел его в настежь распахнутых дверях: раскачиваясь, он вступил в горницу, готовый на все, и неожиданно раскрыл свою пасть и, громко взвизгивая, запел:
Охо, охо-хо! Все кругом весело́,
все кипит, все бурлит — уйя,
только сердце молчит…
Он пел, точно кидаясь на кого-то, не обращал внимания на музыку, и вглядывался в пары танцующих. И не успела Тилчка мне до конца поведать свои тайны — все-то в ней мне уже приглянулось, — как Штрафела, растолкав всех, кинулся к нам и подхватил ее.
— Да здравствует женихова сватья! Музыканты! Польку!
Он кричал, хотя не было никакой нужды кричать, а я почувствовал себя так, будто меня долбанули мордой об лед, и мне подумалось, что нечего мне, видно, искать под родной крышей. Я уселся за стол, где Марица и Хрватов подносили мне вина, и стал пить, и усилием воли заставлял себя не оглядываться, туда, где вопил Штрафела и где раздавался громкий и звонкий смех Тилчки.
«Черт с ней, — думал я, хотя мне вовсе не было безразлично, — может, она ему жалуется на своего свата, а может, и на меня».
Пары кружились снова и снова, а меня не оставляла печаль, она давила меня — я так давно не был дома; я пытался сопротивляться, но она все глубже проникала в душу. Я сам подливал себе, Марица меня угощала, кто-то подкладывал еду на тарелку, но кусок не шел в горло. «Они здесь, эта Марица и этот Хрватов, и они веселятся, — вертелось в голове, — а меня без всяких оставили с носом, а ведь здесь мне надо было свадьбу играть, мне надо было принимать хозяйство».
Эти мысли одолевали меня, и заглушить их было невозможно никаким вином, они застревали где-то в груди, от них спирало дыхание. А к чему тут Штрафела, этот бродяга, зачем пришел он?
Я встал и начал озираться по сторонам, как будто выглядывая себе пару, чтобы старший сват или Марица не приметили, что со мной творится неладное. Никому не было никакого дела до моих настроений, и менее всего тем, кому предстояло жить под этой крышей, — мне теперь здесь не жить. И Тилчка, запыхавшаяся, разгоряченная — Штрафела не выпускал ее из рук! — и улыбающаяся своему кавалеру, вдруг стала интересовать меня как прошлогодний снег.
