Поэтому очерк творчества Ивана Потрча был начат с самых необходимых, самых основных сведений о времени и месте действия, о той исторической и «географической подкладке всемирной истории», о которой писал еще Гегель и которой в данном случае определяется действие книги, развитие сюжета, действие, как и сама эпоха, достаточно напряженное, достаточно чреватое неожиданными и разнообразными конфликтами. В эти водовороты Южек Хедл и его близкие оказываются вовлеченными, подобно уносимым вешней водой щепкам. И надо отдать должное писателю — он не стремится сделать своих героев лучше, умнее, благороднее, чем они есть, сделать действительность полегче, покрасивее, чем она есть. Но он и не берется судить своих героев. В этом источник притягательности книги, которую хочется прочитать до конца, хотя в общем судьбу ее героев несложно предугадать.

На первом совещании молодых писателей Словении в 1947 году Потрч говорил: «Необходимо выдвинуть требование правдивости, ведь и романтика социалистического реализма не может существовать без правды… нового мира не строят не ошибающиеся ни в чем активисты». Потрч правдив и в изображении обстановки в деревне, правдив и в психологических портретах своих героев. Одним из первых он почувствовал, например, опасность, которую в те годы представляли для крестьянства и в конечном счете для всего государства разного рода приспособленцы и авантюристы (типа Штрафелы), стяжатели и корыстолюбцы, проникшие в партию и злоупотреблявшие ее доверием. Кстати сказать, эта тема очень скоро, на новом этапе общественного развития, была подхвачена другими талантливыми словенскими писателями — Игнацем Копривецом, земляком Потрча, также живописующим Словенские Горицы в своих строго реалистических эпических романах «Дом под вершиной» (1957) и «Дорога не ведет в долину» (1965), и Павле Зидаром, автором импрессионистских по манере, впечатляющих романов «Святой Павел» (1965) и «Отче наш» (1967).

Социальные проблемы, с разной степенью внимания и убедительности поставленные или затронутые И. Потрчем, разумеется, можно было бы решить иначе, иными средствами, более густо замешивая краски, но тогда… вышла бы, вероятно, совсем иная книга, где не было бы обжигающей, хватающей за горло суровой правды жизни, — жизни, которая, по словам Потрча, редко когда оказывается милосердной. К его героям она милосердия не проявила.

Было бы несомненным упрощением видеть в романе Потрча одни только социальные механизмы. Они, безусловно, ясны, ими определяется в конечном счете движение сюжета, но писатель с большой осторожностью и высоким тактом их использует, создавая с их помощью как бы задник декораций, в то время как на авансцене у него совсем иные события.

На авансцене происходят события ничуть не менее серьезные, чем те исторические катаклизмы, которым суждено определить судьбу семейства Хедлов, как и судьбу многих их односельчан: того же, например, Топлека или его ровесника Геча, в войне непосредственно не участвовавших и тем не менее ставших ее жертвами. Главное в книге, и этому подчинен замысел автора и все его внимание, — психологические и социально-биологические процессы, происходящие в тогдашней деревне. И здесь Потрч достигает высокого мастерства, особенно при создании женских образов, каждый из которых воистину неповторим и индивидуален. Именно здесь сказывается то значительное влияние русского реализма — Достоевского, Толстого, Чехова «и, конечно, Горького», — о котором, как важнейшем факторе своего писательского развития, много раз говорил Потрч. Его Зефа своей жизненной силой, яростной удалью, любовью и жадностью к жизни, да и своим трагическим концом вызывает в памяти образы лесковской Катерины Измайловой и горьковской Мальвы, которых перемалывает «безжалостная жизнь», подавляя в них малейшую надежду на освобождение. Поэтому в романе женские образы ярки, разнообразны, убедительны и почти все выписаны с глубокой симпатией и сочувствием, в то время как мужские образы контурны и бледны, включая главного героя, слишком уж слабого и инфантильного во всех жизненных ситуациях, кроме одной, приводящей его к гибели.

Пожалуй, и по сей день в Югославии найдется не так уж много книг, в которых столь весомо и впечатляюще сочетались бы высокая мера литературного таланта с социальной зрелостью, с пристальным интересом к современности и стремлением художественно ее осмыслить, как в романе Ивана Потрча. Видимо, зоркость писателя и знание им жизни дали повод известному словенскому критику Антону Слодняку однажды заметить, что именно от Ивана Потрча можно ожидать крупного эпического произведения об эпохе социалистического строительства в Югославии.

Александр Романенко

Иван Потрч

В ДЕРЕВНЕ

Печали по сердцу плывут…

как тучи по ясному небу… Из старинной арестантской песни

I

С самого начала должен я предупредить незнакомого читателя, которому вдруг попадет в руки эта книга, что никогда не написал бы ее, если б в остроге, где мне довелось побывать, не встретил бы деревенского парня родом из Штаерской и если б судьба этого парня, Хедла, как его звали, не потрясла меня до глубины души. Я никогда бы не написал этой книги, если б в тюремной канцелярии, где хранилась картотека и куда меня доставляли утром, чтобы вечером отправить обратно в камеру, у меня не оказалось столько золотого времени… и, наконец, если б мне не было так дьявольски тоскливо, а скверную привычку водить пером по бумаге, признаться, я уже давно приобрел.

Сперва из этого Хедла с трудом можно было вытянуть словечко, и мы готовы были поверить, что его погубили женщины: ведь мы только и знали о нем, что он придушил какую-то из них. Однако нескончаемо долгие воскресные дни сделали его помягче; несколько воскресений подряд он просидел на нарах, всегда в сторонке, только недоверчиво зыркал по камере, как посаженная в клетку лисица, и глаз его почти не было видно из-под рыжих бровей… Несколько воскресений он выл; тогда мы собирались ему врезать, колотили в дверь камеры и звали надзирателей, а потом вдруг в один прекрасный день он вместе с нами полез на решетку. Но если мы залезали на окно перемигнуться с девчонками из противоположного корпуса, а потом отмочить соленую шуточку, чтоб камера содрогнулась от хохота, то Хедл цеплялся за решетку молча, точно его сушиться на гвоздик подвесили.

Ловкий, как выдра, и тощий, как камыш, Кайч подскочил посмотреть, на что этот парень рот разинул: в окне напротив торчала грудастая опухшая арестантка — нет, ошибки быть не могло, — и он торжественно сообщил нам:

— Дора его привадила!

Все заржали, а парень спустился вниз, уселся на нарах и, помолчав, громко выругался:

— Проклятые бабы!

Так он облегчил душу; подобное еще случалось не однажды, но выть он перестал. Это было счастье для нас, да и для него тоже, потому что, не прекрати он свои вопли, ему б так досталось, что он сам себя бы не узнал. Теперь зато камера по его «проклятым бабам» убедилась, что именно женщины его погубили; в течение нескольких дней это доставляло нам развлечение, потом надоело, и постепенно Хедл перестал для нас существовать.

Наступило еще одно воскресенье, долгое и нудное, как месса на великую пятницу, и Хедл вдруг снова завыл. Не мешкая, мы окатили его водой и отделали на совесть. Он лежал неподвижно, глядя затравленным зверьком, но выть больше не выл. Проснувшись ночью и увидев, что он лежит, уставившись в потолок широко открытыми глазами, — мы спали рядом на нарах — я принялся убеждать его бросить эти свои штучки. Я пожалел его, не знаю почему, и сказал, что этот вой и вечные думы сломят его и вконец погубят — зароют его в сырую землю, и не сможет он больше с женщинами в игры играть.

Он довольно терпеливо слушал, а потом вдруг сквозь слезы выпалил одну за другой несколько фраз: