Было это при Сигизмунде... Нет, погоди, не при Сигизмунде. Ну, может, и при Сигизмунде.
Жил, видишь ли, один пан такой, что не приведи Господи...
Вот ты говоришь: колдуны, ведьмы... А он был всем колдунам колдун, а ведьмы у него, может, были вон как у сотника Стеценки Горпина... Полы мыли.
-- Да. Ну и, говорят, снюхался он с чортом... И не только снюхался, а, можно сказать, такое у них пошло дело, что опять-таки скажу тебе: вот есть сотник Стеценко, а Цибульский у него хорунжий...
-- Так-пан-то этот был сотник, а чорт его хорунжий.
-- Ты когда-нибудь видел, как сотник Стеценко гоняет хорунжего?
Ну, и он чёрта так же гонял:
-- Ах ты такой, сякой, ах ты!..
Да такими иной раз словами, такими...
А чорт стоит молчит. Ни-ни. Ни слова.
Только глазами моргает.
Может, пан его и в чулан сажал на хлеб да на воду, почем я знаю.
И стал пан бессмертным. Как это вышло, я не знаю, только это точно верно, что хоть тысячу лет простоял бы мир, хоть две тысячи, ты умрешь и я умру, и самые долголетние люди умрут, а он не умрет.
Так и будет жить, -- как ворон. Да и то не ворон: ворон триста лет живет, а он до скончания мира...
Теперь про таких колдунов что-то не слышно, а тогда они были.
Говорят, он семь дней и семь ночей просидел в одном погребе и там пил такую особую микстуру -- снизу вода, наверху огонь, а посредине кровь...
И оттого будто бы стал он бессмертным.
Вот ты попробуй смешать: кровь, огонь, вода...
Нельзя?!
Ну а он доискался.
И, скажем, у нас с тобой кровь в жилах, а в костях мозг, а у него в костях стала вода и кровь, а в жилах огонь...
И сталь он, значит, все равно, как не человек.
Есть, конечно, всякие люди. Есть и злодеи. Злодей он-- злодей, а только и он может раскаяться... А как у пана постоянно в теле и в сердце, и в голове горел огонь, то и пошли у него такия мысли, т.-е. самые что ни есть хуже...
Человеку даже нельзя и додуматься до таких мыслей...
И пусть бы он что делал: скажем сейчас пошел ограбил кого, обманул, в железо заковал или там еще что -- нет! Так, поглядеть, с виду самый скромный человек, а он вон какой!
Сейчас сядет в кресло, приставит палец ко лбу и думает.
И как что он подумает, так это уж сейчас и сделалось, как он думал.
Так само собой и сделалось.
Скажем, подумал он про твой хутор, чтоб он загорелся, подумал, подумал; глядишь, -- и затлелся, затлелся хутор, сначала солома на сарае, потом еще там, где дальше, больше... Ты с водой, а он все думает да думает, -- и хот ты тут что хочешь-- так и сгорит хутор.
Или, скажем: я тебе друг, и ты мне друг; сидим вот хот сейчас, поем ли, разговариваем ли -- все как следует...
-- Кочерга, дескать, приятель!..
А ты мне:
-- "Зуй!"
Тихо так, хорошо.
А он сейчас в кресло, палец ко лбу и пошел, и пошел...
И вот хот ты мне точно приятель, а сейчас, и двух слов не сказав, саблю из ножен и -- Господи благослови -- бац!..
А я за пистолет...
И пошла война.
Ну, и много же он так зла сделал.
И главное -- никто не знал, как, почему, отчего, кто тут старается, потому что, говорю тебе, ничего он такого не делал, а только бывало сидит себе в кресле да думает.
Ну, и как все-таки был он пан, то панов не трогал; а зато бедным людям так плохо, так плохо приходилось, что и сказать нельзя.
Некоторые паны даже к нему потом нарочно стали ездить...
Приедет такой пан и говорит:
-- Ваша мосць, так и так, плохи мои дела.
-- А почему ваши дела плохи?
-- Да так, дескать, земельки мало, скотинки мало, хлопов мало.
Ну, ему, конечно, что ему стоит?!
Сейчас взял и сел в кресло.
Да. Сел, приставил палец ко лбу, подумал-подумал там, сколько надо -- минуту или две...
-- Поезжайте себе, дескать, пан. И как, дескать, вам не стыдно меня беспокоить?..
-- Что вы, помилуйте, как можно!
-- Нет, -- говорит -- вы меня напрасно беспокоили.
-- Да ей-богу, -- говорит, -- нет.
-- А вот же и да, -- говорит. -- Не угодно ли, -- говорит, -- расстегнуть вашу венгерку? -
-- Извольте, -- говорит.
-- И, -- говорит, -- достаньте из потайного кармана пергамен.
И вот же правду скажу тебе хорошо знает человек, что у него в потайном кармане ничего нет, а точно...
-- Суньте, суньте, -- говорить, -- руку в карман.
Сунет и вытащить.
Да пергамен то совсем, как следует быть, с королевскими печатями, с подписями: "По-нашему дескать, королевскому слову ", или как это у нас там говорится, "такой-то назначается, дескать владельцем такого-то урочища... "
Вот тебе и все.
И ничего тут не поделаешь.
А главное -- сам король бывало глядит, глядит на свою подпись.
-- Дайте, -- скажет, -- мои очки.
Наденет очки, -- нет, точно, никак не иначе, что его подпись.
-- Ах ты Господи! Да, когда же это я, дескать, да как это я!..
А сделать ничего нельзя.
Подписался, -- значит и каюк тебе. Походи, походит около трона, сядет на трон, ну, и сейчас, конечно, разные у него другие дела.
Снимет очки.
-- Нате? -- говорит, -- мне и без того, дай Бог, впору управиться.
Известно -- разве у него мало дела?
А урочище, про которое в пергамене сказано, так за тем паном и останется.
И нужно тебе сказать, прошло так столько времени, что прикарманили паны, может половину Украины, а может, и больше.
Замки себе повыстроили, кареты из Кракова и на каждом пане как он бывало поедет в гости по соседству, может одного золота столько, что можно купить целое государство.
Да, так и гарцуют.
Даже самому королю, хоть он и добрый был, а иной раз завидно станет.
"Откуда это, -- думает, -- золота у нас столько? "
Думает, думает, а никак не догадается... Потому, как жил он в Варшаве может, конечно, сейчас утро настанет, сейчас, Господи благослови, не успел еще как следует лба перекрестить -- тут тебе министр, тут канцлер, гетман там, старосты, другой, третий...
А за каждым идет гайдук либо письмоводитель и несет целую охапку бумаг, так что иному и не в подъем,
И каждую бумагу нужно подписать и с каждым поговорить...
Э, да что тут! Где ему!..
Бывало вынет часы.
Паны министры, дескать, половина второго...
(Он всегда в это время обедал).
А министры:
-- Конечно, дескать, ваше королевское величество, мы это очень даже хорошо, дескать, понимаем, а только "ойчизна" прежде всего.
Сейчас у них и ойчизна.
Ну, ойчизна и ойчизна.
-- Эх, -- скажет король, -- давайте перо.
Тут лакей:
-- Пожалуйте кушать...
А министры:
-- Шшш!.. шшш!..
И выгонят лакея.
Так-таки просто возьмут и выгонят.
А хлопам, между тем, совсем плохо пришлось...
То-есть так плохо, что и нельзя сказать: совеем обедняли. Вот тебе и "ойчизна"!..
Известное дело: у них ойчизна -- в кармане, у панов-то. Положим, на то они и паны.
Ну, только, как бы тебе сказать, такая пошла беднота по деревням, что страсть.
И выискался тут один монах.
Может, он с Афона был, может, еще откуда, -- не знаю. Только святой был жизни человек.
Ну, и сейчас он смекнул, в чем дело.
-- Э, вон оно что!
Не долго думавши, взял он там кой-какие свои книги, нанял подводу.
-- Вези меня в Вильчи.
Привезли.
Сошел он с подводы.
Гайдуки было:
-- Куда? Как можно? Обождите, святой отче.
Нет, куда тебе!
Погрозил им костылем.
-- Я -- говорит, -- вас!
Ничего не боялся.
Сейчас прямо на крыльцо, отворил дверь, там в переднюю, в зал...
Видит: сидит пан... Один как есть.
Приставил так ко лбу палец и думает.
Ну, вынул монах из-за пазухи крест, надел на руку четки...
