Когда запорожцы считали, что за помещение ими уплачено достаточно, они требовали за то добро, которое приносили с собой в овин из леса, уплаты все равно чем-- деньгами, вином или медом.

 И Азейка спускался в погреб и выкапывал из земли глиняный горшочек, насыпанный доверху серебром и золотом, или нацеживал в кувшин вина, -- судя по тому, насколько была ценна предлагаемая вещь.

 Наличными он расплачивался только за вещи особенной, несомненной ценности.

 В последний раз запорожцы привезли ему возок...

 Азейка не знал, что он будет делать с этим возком.

 Пока он поставил его под сараем и, чтобы возок не очень бросался в глаза, прикрыл его рогожкой.

 Азейка рассуждал совершенно правильно, что нахождение у него на дворе неизвестно кому принадлежащего, пробитого пулями возка, может послужить для него причиной больших для него несчастий.

 Самое скверное было то, что запорожцы хоть и получили за возок то, что требовали, стали пользоваться им в некоторых и особенных случаях как новой своей квартирой.

 Как-раз в то утро, когда приехал Молчанов, Азейка, зайдя для чего-то под сарай услышал громкий храп.

 Храп раздавался из возка.

 Он отворил дверцу возка и увидал там одного из запорожцев. Запорожец спал, лежа навзничь и сложив руки на грудь.

 Азейка попробовал было его разбудить, но запорожец только мычал и крутил головой. А глаз не открывал, он был пьян.

ГЛАВА VII.

 Когда Азейка узнал, что Молчанову требуется возок и провожатые, он подумал, что это ему "указание свыше".

 Уже несколько лет подряд он испытывал, как ему казалось, особенное Господнее покровительство.

 В тушинской церкви богомольцы видели очень часто большие "жертвенные" свечи красного цвета, горевшие перед чтимыми иконами.

 Свечи ставил Азейка -- это знало все Тушино.

 На совести Азейки было много грехов. Последний его грех быль этот возок, пробитый пулями. Собственно, Азейка не считал грехом, принимать от запорожцев то, что они к нему приносили. Но об этом он старался не думать. Ему иной раз даже становилось жутко оттого, что вот ты хоть ему кол на голове теши, а он останется все равно при своем. Не грех.

 Нет в том греха, что ты скупаешь награбленное.

 Разве сам ты грабил, сам разрубил или прострелил какой-нибудь женский дорогой головной убор?

 Жива ли, умерла ли та женщина, на которой был этот головной убор, -- это опять его дело.

 Раз он принял от запорожцев душегрею с жемчужными пуговицами и золотыми петельками.

 Душегрея была в крови, и Азейка решил, что ему нужно отслужить панихиду.

 Но, во-первых, как служить панихиду, когда не знаешь имени умершего, а во-вторых -- разве так не могло что запорожцы сняли душегрею с раненой, а не с убитой?

 Ранили, а добивать не стали.

 И это ему тоже было жутко, -- что он не знал, как ему поминать владельцев, приносимых ему запорожцами вещей...

 За упокой или за здравие?

 И он решил, что нужно ставить жертвенные свечи по-череду всем иконам, перед которыми кадят во время обедни.

 Когда он ставил свечи, он молился, чтобы беда прошла мимо, чтобы как-нибудь не выплыло чего наружу.

 Он шептал, крестясь:

 -- Пронеси и спаси.

 И клал поклоны, стукаясь лбом о церковный пол.

 И пока у него все сходило благополучно...

 Он считал себя не только праведным перед Богом, но даже и покровительствуемым небесными силами.

 Он, правда, чувствовал себя не совсем спокойно, когда заговорил с Молчановым про возок и запорожцев, так как знал, что Молчанов имеет своих доброхотов и в разбойном, и в других приказах и чуть ли сам не служил в свое время именно в разбойном приказе.

 Но вместе с тем он и того обстоятельства тоже не упускал из виду, что Молчанову понадобились запорожцы и возок. Как-раз тогда, когда он от них всего более хотел отстать.

 У него выкатились истинные слезы умиления, когда Молчанов без лишних разговоров заявил ему, что и возок он у него возьмёт, и запорожцев на службу к себе примет.

 Он поднял глаза к потолку и произнес мысленно, поднимая в то же время обеими руками полу поддевки:

 -- Слава тебе, Создателю!

 И утер глаза полой поддевки.

 И лицо у него было светлое и радостное, потому что в таком обороте дела видел опять знак особой Божией милости.

 Молчанов попросил показать возок.

 -- Да нельзя, -- сказал он, привалившись грудью к краю стола, вытянув шею как гусь, когда его поманят хлебом, и перестал мигать вдруг округлившимися глазами.

 Молчанов смотрел вопросительно в его остановившиеся немигающие глаза.

 -- Ен там спит, -- пояснил Азейка, -- ихний...

 -- Кто?

 -- А, казак...

 -- Ну, вот -- сказал Молчанов, подымаясь.

 Азейка протянул к нему руки, выставив как напоказ обе ладони с широко растопыренными пальцами и воскликнул:

 -- Ни Боже мой!

 И вдруг сдвинул брови, выпятил губы и затряс головой.

 Потом он сказал:

 -- Враз.

 И, сжав правую руку в кулак, сделал ею непонятный для Молчанова жест. Жест этот должен был изображать, как разбуженный запорожец при виде незнакомого человека, Господь его ведает, может, возьмет да пырнет чем-нибудь.

 И, держа руку так, как-будто бы в ней был кинжал, и он занес ее для удара, Азейка придал лицу холодное и жестокое выражение и проговорил, сейчас же сменив выражение жестокости на своем маленьком морщинистом лице на выражение ужаса:

 -- Тут-же пришибёт.

 -- Ого! -- воскликнул Молчанов с очень довольным видом и стал крутить усы, загибая их кверху.

 -- Ии, -- сказал Азейка, -- страсть! Такой народ, такой.

 -- И они все такие!

 -- Они-то?

 Продолжая крутить усы, Молчанов утвердительно мотнул головой.

 -- Как все? -- спросил Азейка, стараясь его понять, и не понимал. Он сдвинул брови, и на лбу у него собрались морщины.

 -- Все, говорю, такие, как этот -- сейчас нож?

 Азейка просветлел сразу, закивал головой и заговорил:

 -- Эге, эге!

 -- Из каких?

 -- Ась?

 -- Из каких они? Говоришь, казаки?

 -- Казаки.

 -- Чьи?

 Азейка опять, как гусь вытянул шею, округлил глава и произнес:

 -- Сапегины, вот чьи.

 Сказал он это для чего-то шепотом и, когда сказал, положил руки на край стола и склонил на бок голову.

 И, сидя так, с склоненной к плечу головой, смотрел на Молчанова и улыбался приятной улыбкой, ни дать, ни взять, как торговец, расхваливающий покупателю особенно хороший, долженствующий поразить его воображение товар. И, уловив вдруг в лице Молчанова выражение недоумения, приложил к груди руку и воскликнул, поднимая брови:

 -- Что?.. Ей-Богу!

 -- Да, ведь Сапега... -- начал было Молчанов, но Азейка его перебил:

 -- Знаю, знаю! Не пошли!

 -- Как не пошли?

 -- Так и не пошли! Тут от Сапегина полка разве они одни? Я -- то знаю.

 -- Есть?

 -- Ого! Только свистнуть.

 Молчанов закусил ус и спросил:

 -- А много возьмут? Сколько их у тебя?

 -- Семеро...

 -- Гм... На конях?

 -- Как же!

 -- Значит, и корм надо.

 Молчанов покусывал ус, обдумывая что-то.

 Вдруг он сказал:

 -- У тебя есть овес?

 -- Да, ведь как же, -- сказал Азейка, расставив руки. -- На коне много не увезешь... Оно, положим, есть.

 -- Много?

 -- Если семеро, дня на четыре хватить.

 -- Ну, и ладно. У меня есть сани. Только надо еще лошадь. А шуба?

 -- Найду и шубу.

 -- Лошадь достанешь?

 -- Это можно.

 -- Ну, тогда ладно. Разбуди-ка ты, поди, мне этого молодца. Что он у тебя всегда; что-ль?

 -- Не... Так вышло... Народ-то ведь... Ой, какой народ!..

ГЛАВА VIII.