Моти устало подумал: «О чём это они? С чем моя Рути должна согласиться? И почему это моей жизни угрожает опасность? Меня же лечат, я почти здоров… Врач сказал…» … …И снова голос Галя (или Гая? Нет, скорее это Галь — у него голос потвёрже): «Мамань, ты должна принять правильное решение. Тимми просил тебе это передать. И для нас это очень важно, понимаешь? Dad — это вчерашний день, а за Тимми — будущее. Я уж не говорю, что он давно любит тебя!» Но в ответ — ни единого словечка его жены…

Моти потрясённо открыл глаза: «Что за странные разговоры… С чего вдруг мне снятся такие дикие сны?..» Он снова вступил в борьбу с периной. Ему казалось, что если ему удастся сесть, он вынырнет из кошмара. На этот раз ему удалось сесть гораздо быстрее — всё-таки на него уже не давило душное тяжёлое одеяло, да и точку опоры в виде холодного и жёсткого краешка тахты он нашёл почти сразу.

Сев, он обнаружил, что на нём какая-то чужая нечистая пижама, явно не по размеру, не ему принадлежащая, но и не являющаяся собственностью больницы. Он почувствовал настоятельную необходимость выйти в туалет и стал оглядываться в поисках хоть чего-то соответствующего, но ничего, кроме дырки в полу на смыке с тем, что в этом помещении без углов можно было условно назвать стеной, не обнаружил. Пришлось воспользоваться этим карцерным вариантом… «Ну, что ж… — подумал Моти. — Это, конечно, не Фанфарирующий Золотой Гальюн из Цедефошрии для удостоенных и посвящённых. Стало быть, пр-рава не имею на лучшее…» Забыв о боли, продолжающей тупо сжимать грудь, Моти принялся обследовать стены, которые ни секунды не пребывали в покое. Он даже не мог до них дотронуться, они казались чем-то фантомным, виртуальным, и со всех сторон на него обрушивались глуховато взвывающие, как будто ввинчивающиеся в голову звуки, то взбирающиеся до визга, то падающие до винтообразного рёва… Время от времени повисала вязкая тишина. И тогда снова — и не в кошмарном сне! — раздавались голоса его сыновей, которые в тех или иных выражениях продолжали уговаривать мать согласиться и признать, что за Тимми — будущее их семьи, что daddy — отработанный материал, что в её силах сохранить ему его жалкую жизнь с помощью правильно принятого решения.

Моти не понимал — что с ним, где он оказался, где Рути? И почему не вернулись его мальчики, которые пришли его проведать после стольких дней отсутствия, посидели считанные минуты, вышли с матерью в коридор на пять минут, да так и не вернулись?.. А что было с ним, после того, как они вышли? А что — за минуту до этого?

Моти снова присел на краешек тахты. Он твёрдо решил больше не ложиться на перину, от которой все кости ломит, которая вроде бездонного омута, того и гляди! — затянет… Во всяком случае, пока не прояснится ситуация, или когда станет совсем уж невмоготу сидеть или стоять. «Итак, пора подвести итоги. Где я и как здесь оказался? Почему мне не выдают положенных лекарств, почему никто ко мне не подходит? Или они решили, что я уже здоров? Тогда почему меня не домой отпустили, а поместили в это непонятное место? Сколько часов назад я видел Рути и мальчиков?

Вчера это было или всё ещё сегодня? Где моя Рути, куда подевалась? Она не могла меня оставить, столько дней буквально не отходила от меня, даже спала в кресле подле меня…» Подвести итоги не получалось, на него беспорядочно накатывались один за другим вопросы, вопросы, вопросы… Они были мучительны своей неразрешимостью и безответностью…

Почувствовав сильную жажду, Моти решительно встал. Он понимал: надо что-то делать. Ничего не делающим ничто не поможет. Смириться с непонятной и непредсказуемой неизбежностью — вот где поистине безвыходность! Не так часто на Моти в последние месяцы накатывала такая решимость. Но сейчас её подстёгивало отчаяние и страх — и за себя, и за Рути. Да и за мальчиков — сколько всего они ему наговорили жалкими голосами, в которых звенели неподдельные слёзы… О страхе за дочку и говорить не приходилось, он не оставлял его с того момента, как они с Рути поехали к её брату Арье, который неожиданно, после стольких лет молчания, позвонил и сообщил о том, что случилось в ульпене, и что Ширли у него.

Но увидеть Ширли ему и там не довелось: она сбежала оттуда до того, как они с Рути добрались до Меирии. Почему? Что её побудило сбежать? Он снова и снова вспоминал, как они с дочкой расстались почти на въезде в Меирию, куда он привёз её, повинуясь её истеричному требованию. Он так не хотел отпускать от себя свою Бубале… Но она настаивала — и вот… Он вспомнил Турнир, который означал открытие новой «Цедефошрии» — на базе спроектированной им угишотрии. В создание этого монстра он вложил столько творческих сил и таланта!.. и всё украдено, присвоено тем, кто… Моти резко вскинул голову. Только сейчас ему пришла в голову чудовищная мысль: слышанные им как бы в полусне слова сыновей означают, что теперь этот человек захотел присвоить и его жену… Но как такое может быть?!

Рути человек, а не вещь, даже не мысль, не идея!.. Рути всю жизнь любила только его, Моти!.. На что же Тумбель (как его дочурка зовёт) надеется, на что рассчитывает?.. А может, это просто очередной кошмар в округлой, без единого угла, без потолка и с бесконечно высокими стенами, камере. Да ещё на этой округлой тахте с жаркой чрезмерно мягкой периной и душным пухлым одеялом! И воздух словно застыл и давит, давит, давит всей массой бесконечно-высокого столба непонятного состава, цвета и запаха… Моти ощутил, что его тело покрывается холодным потом от этих мыслей. Он даже перестал замечать, что с унылым постоянством на пространство накатывают то душно-вязкие волны глухой тишины, то — на средней громкости и на октаву-две выше — популярные взрёвывающие и взвизгивающие синкопами пассажи силонокулла. Со странной периодичностью их сменяли одни и те же слова, сказанные голосами сыновей, уговаривающих мать самой придти и ответить согласием на предложение Тимми, за которым будущее… До чего же зловеще теперь звучали мягкие тенора его близнецов о том, что только так (как?) Рути сможет сохранить ему, Моти, жизнь…

Моти снова решительно встал и подошёл к тому, что можно было условно назвать стеной. Он попытался дотронуться до неё и… пальцы словно вошли в удивительно-мягкую субстанцию, даже не возмутив поверхности, ни на миг не останавливающей вращательное движение. Ощущение было странным и поначалу как бы нейтральным, но почему-то от этого прикосновения заныли виски. Моти медленно отошёл от стены, принялся ходить вокруг, время от времени пальцем пробуя странную с виду и на ощупь поверхность, восходяще-вращательное движение которой уже действовало на нервы. Зато к звуковому фону он вроде начал привыкать. Как только он подумал об этом, звуковой фон изменился. Со всех сторон зазвучали истерические всхлипывания, переходящие в девичьи рыдания. Потом — снова вязкая глухая тишина. И так — несколько раз. Моти смекнул, что, дотрагиваясь до стены, он каким-то образом меняет звуковую картину. Подумав об этом, он решил попробовать исследовать это явление. «Если и не выясню, что к чему, хотя бы при деле буду…» — подумалось ему с не подходящей к ситуации беспечностью. Он твёрдо решил не обращать внимания на звуковой фон, как таковой, а просто фиксировать для себя, как на него влияет то или иное его прикосновение к стене. Да и что это за стена, как таковая — тоже интересно… Он даже забыл про голод и жажду, как это с ним нередко бывало в «Лулиании», когда он погружался в работу. И, что уж было бы вовсе непростительным легкомыслием, — он забыл и о том, что надо не пропустить время приёма лекарств. Впрочем, и напоминать ему о лекарствах в этом таинственном месте было некому, как не было нигде ни намёка на сами лекарства.

Ему пришла в голову странная на первый взгляд мысль, что в этом диковинном помещении действует закон окривевшего кольца, и это его немного развеселило. Он даже позабыл, что оказался не только как бы вне времени, но и как бы вне пространства, короче, позабыл обо всём на свете.