Моти проснулся, словно от резкого толчка, и это его напугало. Сначала он приоткрыл глаза, потом тут же широко раскрыл и, лёжа на спине, оторопело оглядывался, с трудом соображая, что его так внезапно разбудило. Он подумал, что это неприятный, пронзительно-сверлящий звук, накативший на него и заполнивший гулкое пространство. В больнице он успел отвыкнуть от этой какофонии. Попытавшись повернуться на бок, он с изумлением и страхом обнаружил, что не может этого сделать. Не сразу он понял, что утопает в слишком мягкой перине, покоящейся на круглой тахте — эта перина мешает ему, сковывает движения. Сверху тяжело навалилось пухлое, душное одеяло, как бы вдавливая его в перину. Помещение, в котором он себя неожиданно обнаружил, было округлым, совершенно лишённым углов.

Стены буро-болотного оттенка («подобающей цветовой гаммы?» — мелькнуло в голове у Моти) завинчивались вокруг него то медленной, то убыстряющейся спиралью. Окон нет и в помине! — с изумлением и некоторым страхом обнаружил Моти. Непонятно, где источник ровного, унылого, тусклого, желтовато-серого света.

Моти попытался приподняться. С немалым трудом ему удалось выпростать руку из-под одеяла, издающего при каждом движении противные скребущие звуки. Но подняться и сесть оказалось непросто — он неизменно проваливался в перину. Защемило сердце, и Моти оставил попытки сесть, бессильно распластавшись под одеялом, которое ему тоже никак не удавалось сбросить с себя. Подождав пару-другую минут, он жалобно позвал: «Рути… Ру-ти!!!» Ответа не последовало. Он повысил голос: «Ру-ути, где ты? Что со мной? Где я, где мы? Я хочу встать и почему-то не могу даже приподняться… Что со мной?!..» Но снова ответом было пугающе глухое молчание, и он начал сердиться: «Что это за перина, что за одеяло мне дали? Позови сестру!» Снова ни звука. «Ру-у-ути-и! Ты куда ушла? Где ты-ы-ы?» — уже испуганно заскулил Моти. Неожиданно он с ужасом осознал, что все эти слова он слышит только внутри себя: в странном помещении если и был слышен, то только тихий посвист и скрежет, и — ни единого осмысленного звука. Просьбы и призывы словно бы увязали в жуткой перине. И снаружи в странное помещение не проникало ни звука. Он почувствовал, как спрут сжал, скрутил жгутом сердце. Рядом — ни единой живой души…

Почувствовав, что начинает задыхаться, он снова попытался сесть, извивался, пытаясь сбросить с себя удушающее одеяло, боролся, как если бы от этого зависела его жизнь. В конце концов, ему это удалось ценой неимоверных усилий. Каким-то образом он локтем ощутил краешек такты, который неожиданно оказался жёстким и холодным, и опёрся на него ладонью. Это показалось ему якорем спасенья. Он содрогнулся от внезапно охватившего его озноба, но ноющая боль потихоньку отпускала…

Внезапно с ясностью безысходности он осознал: он один в странном круглом помещении без окон, и нет с ним его Рути. Стены в непрестанном спиральном движении словно бы уносятся в вышину, в мутную зеленовато-желтоватую бесконечность. Тусклый молочный свет, казалось, струится со всех сторон — и одновременно ниоткуда… Жуть навевало отсутствие потолка, как такового — только завихряющиеся в вечном движении высоко-высоко над головой стены из непонятного материала. Округлая тахта, в которой обнаружил себя потрясённый Моти, стояла приблизительно посреди такого же помещения обтекаемой формы, которое язык не поворачивался назвать комнатой. Скорее уж камера…

Моти снова повысил голос: «Рути! Рути! Где я? Куда ты меня притащила? Рути! Мне плохо-о-о! Помоги!!!» Но тут же с ужасом обнаружил, что повышает он всё тот же свой внутренний голос, которого ухо не в состоянии услышать. Это напоминало кошмарный сон, который может привидеться только в горячечном бреду. Рядом не оказалось даже тумбочки с лекарствами, вообще ничего не было, столь необходимого больному человеку. Моти снова лёг, погрузившись в ту же перину, но при этом успел скинуть одеяло. Прикрыл глаза и решил покорно ждать, пока этот кошмар сам собой рассосётся… Вдруг он услышал почти знакомый, взрёвывающий по восходящей пассаж силонофона. Следом раздался грохот — словно бы где-то неподалёку опрокинулся громадный грузовик, с которого посыпались многочисленные бутылки, банки, бутыли, маленькие бутылочки и крошечные пузырьки, и всё это с ужасающим звоном билось об острые булыжники мостовой. «Ну, вот… что-то, вроде, прояснилось: я в здании, которое стоит на очень людной улице. Мостовая старая, мощённая булыжником…» — деловито отметил про себя Моти и сам удивился парадоксальности своего вывода. Сердце продолжало сжимать. Он крепко прижал ладони к ушам, но это не помогало. Он не без труда нашёл краешек тахты, ухватился за него и повернулся на бок, после чего закрыл глаза, сделав вид, что спит. Так он решил продемонстрировать (сам не зная, кому), что якобы смирился со своим положением. Впрочем, сейчас ему ничего другого не оставалось… Негромкие звуки, похожие на визг электродрели, работающей на сверхскорости, мешали сосредоточиться на какой-нибудь здравой мысли. Впрочем, они прекратились так же внезапно, как и начались. Навалилась глухая вязкая тишина, и Моти погрузился в странное безразличие. Казалось, ему уже всё равно, что с ним будет. Он словно впадал в забытьё. Перед глазами проносились картины из давнего и недавнего прошлого.

…Вот он, молодой, весёлый, бесшабашный парень, с Рути в обнимку идёт по вечернему проспекту Эрании, и юная Рути, восхищённо улыбаясь, снизу вверх смотрит на него глазами робкой газели. Он что-то ей говорит, и, кажется, слышит свой голос, а она время от времени хихикает в ладошку… … …Они с Рути стоят у кроватки, в которой лежат недавно родившиеся близнецы, один сладко посапывает во сне, другой широко раскрыл серые ясные глазёнки и шарит ими туда-сюда. Моти крепко и нежно прижимает к себе Рути и целует её, сияющая Рути отвечает ему столь же нежным поцелуем… … …Они с Рути и Ширли на шабате у Яэль и Йоэля, и он поёт вместе с Йоэлем, а Ширли с восхищением взирает на него, и её чёрные глаза горят восторгом… А по обе стороны его Бубале сидят дочки Яэль и восхищённо смотрят на старшую кузину, ласково держа её за руки… … …Малышка Ширли, робко поглядывая на него своими большими чёрными глазёнками, пытается сделать свои первые самостоятельные шаги… Шатается, чуть не падает, он подхватывает её на руки, ласково целует… Снова ставит на ноги, и она снова пытается идти. Рядом близнецы внимательно наблюдают за сестрёнкой, Гай протягивает ей руку… … …Они с Рути и детьми гуляют по Парку. Заливисто хохочущий Галь убегает от них, то и дело оглядываясь и хитро поблескивая большими серыми глазёнками. Он бежит через дорогу к кустам на обочине. Моти несётся за ним, ловит его, передаёт жене.

Рути пытается усадить орущего толстячка с лимонно-золотистыми кудряшками-пружинками (почему-то особенно ярко увиделись сейчас именно эти пружинки, усыпавшие головку сынишки) в огромную коляску, где спит Ширли. Гай с пальцем во рту держится за коляску, сонно поглядывая на сучащего ногами и орущего изо всех сил Галя, которого уже они оба, он и Рути, пытаются водворить в коляску. Ширли просыпается и начинает плакать, и он уже не знает, куда кидаться — то ли непокорного сына усмирять, то ли успокаивать плачущую малышку… … …Близнецы возле его кровати, растрёпанные, грязные, жалкие… Гай с самым отрешённым видом теребит свои уши. Но, Б-же, какой у его ушей вид! — распухшие, тёмно-бордового цвета, как будто два бесформенных синяка, очень похожие на уныло повисшие лопухи у дороги… Галь снизу вверх смотрит на него, и выражение лица его виноватое и умоляющее, какого он так давно не видел у своего сына… Оба бормочут что-то слёзное и жалобное, поглядывая то на него, то на Рути… В серых глазах здоровенных парней неподдельные слёзы… …

Именно в этот момент ему послышались голоса… или не послышались?.. «Маманька, ты должна это сделать… Только так ты сохранишь daddy жизнь. Соглашайся, мамань, соглашайся!..» — последняя фраза почти в унисон двумя одинаковыми голосами, ломкими тенорками его мальчиков…