-- Но "начнем ab ovo", как говорит Пушкин в "Родословной моего героя", -- произнес он после нескольких секунд молчания.

 Он поднял ногу на ногу, взял со стола чай и, мешая ложечкой в стакане, стал рассказывать:

 -- У меня было несколько имений в разных губерниях. Я, мой брат и мои две сестры, мы прожили эти имения в очень короткое время. Как имения проживаются -- это вы, конечно, тысячу раз слыхали или читали; это все по общепринятому порядку: скверное управление, закладные, поездки по курортам, жизнь без расчета et tout ce qui s'en sait. Брат и одна из сестер вовремя умерли. С другой сестрой произошел переворот: она сделалась вдруг страшной скрягой и вышла замуж за провинциального адвоката, дельца и такого же скрягу, как она. А я, лет пятнадцать тому назад, поселился в Петербурге проживать последнее имение на приискание богатой невесты, которая почему-то всегда предполагается в запасе для всякого прожившегося шалопая. И, представьте, невесту я действительно нашел в тот же год.

 Он взглянул на меня и, заметив внимание, с которым я его слушал, вдруг оживился.

 -- Какая была свадьба! Сколько блеску, шуму, разговоров! Потом у нас пошли приемы, рауты, балы. Знакомства в самой блестящей части нашего общества цеплялись одно за другое: познакомившись с атташе, знакомились с посланником. Все это казалось нужным, необходимым. А зачем нужно? Кому из нас двоих с женой нужно? Этого вопроса не было. Я в то время собственно ни к какой карьере, не стремился, и пользоваться связями не представлялось надобности. Просто нужно было принадлежать к обществу. И мы принадлежали. Это продолжалось до тех пор, пока в один очень скверный день мы не пришли к печальному сознанию, что и женины дома, как и мое имение, нам уже более не принадлежат. Жена, при выходе за меня замуж, предполагала, что у меня гораздо больше средств, чем их было, и теперь она, разумеется, не пожелала перейти к более скромному образу жизни. Под предлогом расстроенного здоровья она своевременно уехала на постоянное жительство в Италию...

 Мой рассказчик на секунду приостановился, но тотчас же с чуть заметой саркастической улыбкой добавил:

 -- Ее сопровождал туда один из наших знаковых, грек-банкир. Я с своей стороны дал ей на дорогу отдельный паспорт и carte blanche. Детей у нас не было. С тех пор я никогда и ничего не слыхал о ней...

 Он отхлебнул несколько глотков чаю, потом слегка прищурился, как бы всматривалась в мелькнувшие в его воображении картины, и задумчиво продолжал:

 -- А красавица была... Впрочем, черствая, сухая натура. Я не любил ее... Ну-с, вот и весь мой роман. Как видите, все это очень обыкновенная история. Если вы обладаете воображением, вы можете дополнить все остальное мелкими деталями, одинаково повторяющимися во всех романах. Да ведь и в действительности -- я тоже только повторение; таких, как я, нас тут, в Петербурге, сотни, если не тысячи.

 При этих словах я невольно почувствовал некоторое разочарование в своих ожиданиях услыхать от него что-нибудь особенно любопытное, и почти машинально, только для того, чтобы спросить что-нибудь, задал ему вопрос:

 -- Ну, а потом-то, когда ваша жена уехала, что же вы стали делать?

 -- Ах да, потом-то, -- сказал он, как будто припомнив упущенную в рассказе подробность. -- Да что ж мне оставалось делать? Семейного несчастия, как вы видите, у меня в сущности не было. Все дело заключалось в потере средств к поддержанию своего положения в обществе. Нужно было, следовательно, найти эти средства вновь. Я их не нашел, хотя искал. Я пробовал найти какую-нибудь службу. Прожив два состояния на знакомства, я думал, что теперь эти связи пригодятся мне, и я верну если не капитал, то хоть проценты на него. Разумеется, на первых порах я искал места чуть не министра или, по крайней мере, директора департамента в любом министерстве -- мне ведь это было все равно. Но нужда подталкивала, и я, шаг за шагом, спускался ниже и ниже, прося под конец хоть какого-нибудь занятия. Но, то ли действительно никаких свободных мест не было, то ли мои знакомые мало доверяли моей способности к какой бы то ни было деятельности, -- они ведь знали, что я никогда ничего не делал, -- или просто каждому было только до себя, -- а места я не достал. Сначала я обращался к протекция и рекомендациям своих знакомых высшего круга, потом дошел даже до того, что чрез камердинеров просил хоть место управляющего домом. Нигде ничего. Добрые намерения были у всех, желание помочь высказывалось в теплых словах, но -- "места" не было. И чем хуже становилось мое положение, тем слабее становилось участие ко мне моих знакомых. Повторенная просьба производила уже меньший эффект, а в третий раз каждый готов был махнуть на меня рукой. Я, malgrИ moi, становился надоедливым человеком, назойливым просителем, которому сначала может быть и желали помочь, да лень было подумать об этом серьезно, а потом уж желать перестали: надоел с просьбами, когда у людей своих забот не оберешься... И, знаете, я их всех оправдывал, потому что в свое время и я был таким же, как они, и мне всегда казалось, что у меня так много своих забот и на сегодняшний, и на завтрашний день, что беспокоить меня еще чужими заботами и неудачами -- несправедливо. А послезавтра я считал себя в праве и забыть то, о чем меня просили: ведь может быть это чужое дело успело уже в эти дни уладиться и без моего участия.

 Он отломил кусок булки и стал есть, запивая чаем, а я молча ожидал, когда он возобновит рассказ, начинавший опять заинтересовывать меня.

 -- Разумеется, за это время искания места, -- снова заговорил он, -- я давно бросил свою квартиру, продал мебель, переехал сначала в большой отель, потом в меблированные комнаты, потом, наконец, в "угол", а с тех пор как я избрал себе амплуа современного Диогена, приводилось ночевать и в ночлежном приюте.

 -- Но чем же вы однако живете? Чем вы занимаетесь? -- спросил я.

 -- Ничем и ничем. Впрочем, это будет не совсем верно. Моя "добрая" сестра, несмотря на свою скупость, высылает мне ежемесячно десять рублей. Из них три рубля я плачу за угол, а остальные семь идут на чай, сахар, табак и прочее.

 -- А обед?

 -- Обедаю я даром.

 -- У знакомых?

 -- Да, у знакомых: у моего прежнего кучера и моей прежней прачки.

 "Барин" добродушно улыбнулся, заметив на моем лице некоторое недоумение.

 -- Да-с, -- подтвердил он, -- они теперь "призревают" меня, как они выражаются, "по христианству призревают". Кучер имеет своих лошадей и ездит помесячно с одним из моих приятелей, да еще на паре ездит помесячно же с другим его работник, а прачка открыла свою прачешную. Как это ни смешно, а эти "добрые знакомые" не забыли, что я когда-то был щедр в отношении их. Вот уж именно: "не знаешь, где найдешь, где потеряешь". Теперь я хожу к ним обедать по очереди, и они относятся ко мне с прежним уважением. Они говорят, что их это не обременяет. И, в сущности, они правы. А я привык к их простым кушаньям, к ним, к их семьям, и чувствую себя совершенно счастливым. И теперь уж я не ищу места.

 -- А давно вы в таком положении?

 -- Скоро четыре года.

 -- И не тяготитесь им, не ищете выхода?

 -- Нисколько. По крайней мере, до тех пор, пока мои "добрые знакомые", кучер и прачка, не изменят своих отношений ко мне.

 "Странный барин, редкостная прачка, удивительный кучер", -- невольно подумал я. Любопытство мое было возбуждено.

 -- Да-с, вот удивительный народ, -- оживляясь, подхватил мой собеседник, как бы угадав мою мысль, -- мы, я хочу сказать -- люди из общества, мы редко знаем этих людей; они каждый день около нас, мы их принимаем на службу или увольняем, и смотрим при этом только -- могут или не могут они угодить нам; а хорошие или дурные они люди в душе -- нам до этого дела нет... да мы этим, конечно, и заниматься не можем. Вы не подумайте, пожалуйста, -- вдруг прервал он сам себя, -- что я теперь, разорившись, стал ругать барство и поклоняться простонародью. Этого нет. Барином я родился, барином и умру. Но я хочу только сказать, что между ними много такого, и дурного и хорошего, что нам остается вовсе неизвестным. Вы возьмите: наших знакомых мы изучаем, выслушиваем про них разные сплетни, сплетничаем про них сами, сближаемся и расходимся под влиянием симпатий или антипатий, выгод и невыгод, а прислуга -- для нас только прислуга. Уж я не говорю о "мужике", о том далеком, который землю пашет. Он для нас как бы совсем на свете не существует, если мы не имеем какого-нибудь имения, где он не исполняет полевых работ, которые обязался сделать по условию, производит порубки леса, поджоги скирд, где его скот травит наши поля и так далее. Только с одной этой стороны и я был знаком с мужиком.