Annotation

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Алексей Луговой

Счастливец

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Счастливец

Алексей Луговой

Счастливец

 Вы, наверно, встречали на Невском высокого пожилого господина в очень поношенном платье, зимой и летом в одном и том же. Господину лет за пятьдесят, а платью лет десять или около того. Это можно заключить по покрою короткого пальто, каких уже давным-давно не носят. Очевидно, и пальто, и панталоны, -- а других принадлежностей костюма не видно, да едва ли они и есть, -- пальто и панталоны, говорю, были сшиты, очевидно, у хорошего портного и из очень дорогой и прочной материи. Иначе что осталось бы от них при постоянной носке? А между тем это платье на его владельце давно примелькалось мне, и, за исключением двух-трех новых заплат на локтях да заштопанной "бахромы" на панталонах, я не замечал в нем почти никакой перемены. Впрочем, даже выцветший помятый котелок и стоптанные, с грубыми заплатками, сапоги были как будто все те же. Если они в последние годы и были когда-нибудь переменяемы, то, во всяком случае, не на новые. Прибавьте в этому всегда старые шведские перчатки, простую трость в дрожащей руке, сутуловатую фигуру и не совсем выбритую физиономию с мешочками под глазами -- и вы, быть может, припомните, что этот портрет знаком и вам так же хорошо, как и мне.

 Я сталкивался с этим господином только на Невском и нигде больше. Чаще всего его можно видеть там гуляющим часов в одиннадцать утра, иногда вечером, но никогда в предобеденные часы, когда тротуары переполнены фешенебельной публикой. Я говорю "гуляющим", потому что он всегда идет ровной медленной походкой, то спокойно-задумчиво опустив голову, то покуривая папиросу и посматривая по сторонам или останавливаясь у окон магазинов. Куда-нибудь спешащим или чем-нибудь озабоченным и его никогда не видел. Я не помню также, чтобы он когда-нибудь взглянул внимательно на меня или на кого-нибудь из встречных; его взгляд скользил поверхностно: он, казалось, никого не замечал.

 С первой же встречи он врезался у меня в памяти, хотя я и не обратил на него особенного внимания. Но чем больше я встречал его, тем больше заинтересовывался им. Я начинал делать разные предположения на его счет. Мне представлялся разорившийся барин, аристократ, сохранивший и в рубище все привычки хорошего тона и ни гроша в кармане. Это было весьма вероятно. Но чем он живет? Что делает? Нет ли у него какого-нибудь бесконечного процесса в сенате или чего-нибудь подобного? Или это просто нищий?

 Я несколько раз собирался проследить, куда он уходит с Невского, проводить его до квартиры и разузнать там, что он за личность. Но всегда это как-то не удавалось: или некогда, или встретится кто-нибудь, помешает.

 Как-то на днях, проходя по Невскому близ кондитерской Филиппова, я заметил моего незнакомого знакомца стоящим у окна одного из соседних магазинов. Меня невольно потянуло к нему. Издали замедлив шаг и приняв вид фланирующего человека, я подошел сначала к одному окну кондитерской, потом к следующим окнам, пока не очутился рядом с интересовавшим меня господином. Перед нами, за зеркальным стеклом, пестрело несколько серий галстуков всех возможных цветов и самых новейших фасонов. Я посмотрел на галстуки, потом взглянул на стоявшего рядом со мной "барина". Барин -- буду называть его так -- очень серьезно и внимательно рассматривал разные узлы, банты, пластроны и шарфики и, казалось, выбирал себе подходящий. Заметив, что я смотрю на него, он тоже посмотрел на меня с тем же серьезным вниманием, как перед этим смотрел на выставку в окне. Глаза наши встретились, и мне стало так неловко, как будто я обидел его своим бесцеремонным рассматриванием. Чтобы загладить это впечатление, я развязным тоном обратился к нему, указывая на галстуки:

 -- Не правда ли, какая безвкусица, какая пестрота?

 Он ответил не вдруг, как бы еще соображая прежде, стоит ли вступать в разговор с незнакомым человеком. Но, вероятно, моя наружность внушила ему доверие

 -- Не всякая пестрота -- безвкусица, -- произнес, он красивым, хотя несколько надтреснутым баском, -- и не всякая безвкусица пестра. Но здесь действительно соединилось и то, и другое. Осмотрев все эти галстуки, я, к сожалению, не нахожу ни одного, который я желал бы купить себе.

 Он отряхнул пепел с папиросы и затянулся, а я невольно взглянул в это время на его шею: из-под застегнутого наглухо пальто виднелась простая ночная рубашка весьма сомнительной чистоты, и, конечно, не для нее требовался ему один из этих галстуков.

 Он как будто отгадал мою мысль и прибавил.

 -- Я, разумеется, и не думаю покупать их, я только говорю, что не вижу ни одного, удовлетворяющего моему вкусу.

 Простота и вместе с тем какая-то уверенность тона, которым все это было сказано, подогрели мое любопытство. В наступившую затем минуту томительного молчания я боялся, что мой барин вот-вот кивнет мне головой и пойдет дальше. Придумать же какой-нибудь предлог, чтобы удержать его и продолжать разговор, я в ту минуту никак не мог. Но, имея обыкновение избирать вообще кратчайший путь к цели, я и тут решился действовать прямо и открыто.

 -- Извините меня за нескромность, -- сказал я "барину", -- но, кто бы вы ни были, я давно желал познакомиться и побеседовать с вами. Если вы не прочь доставить мне это удовольствие, зайдемте к Филиппову выпить чаю.

 -- Что же вам собственно от меня угодно? -- довольно равнодушно спросил он.

 Я замялся; но опять-таки решился быть с ним откровенным, рассчитывая этим путем вызвать и его на большую откровенность.

 -- Я литератор, -- сказал я ему, -- и мне интересно знакомство со всяким человеком, так или иначе привлекшим мое внимание.

 Он оглядел меня с головы до ног.

 -- Вам стало быть натурщик нужен, -- улыбнувшись, сказал он.

 -- Если хотите, отчасти да...

 -- Что ж, пожалуй, пойдемте, -- прервал он меня, -- потолкуем, если это кажется вам интересным.

 -- Мы вошли в кондитерскую, пробрались в дальний угол, сопровождаемые подозрительными взглядами прислуги, обратившей внимание на костюм моего "барина", и сели за столик.

 Публики было мало, и мы могли говорить свободно.

 Я велел дать чаю и пирожного и предложил барину.

 -- Благодарю вас, -- сказал он, -- я не переношу сладостей и жирного в этот час дня. Попрошу дать мне несколько сухарей или, еще лучше, простую булку.

 Он снял шляпу и положил ее на стул. Без шляпы лицо его стало выразительнее и внушительнее. Высокий лоб, увеличенный лысиной, отделялся каймой седых торчащих волос от небольшой плеши на темени. Глаза, обыкновенно как будто подернутые дымкой, теперь несколько оживились.

 -- Итак, вам интересно познакомиться со мной, -- начал он, -- то есть, проще говоря, вы хотите знать мою историю?

 -- Да, если позволите...

 -- Но прежде позвольте узнать, за кого вы меня приняли?

 -- За человека порядочного общества, во всяком случае за человека светского, -- ответил я.

 -- Вы не ошиблись, -- сказал он, снимая перчатки, -- я действительно был когда-то богат и вращался в блестящем обществе Петербурга. И сейчас еще многие из моих знакомых катаются тут, по Невскому, на рысаках в колясках с резиновыми шинами.

 Он сделал красивый жест рукой по направлению к Невскому.