Annotation

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Алексей Луговой

В ночи бессонные

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

В ночи бессонные

Алексей Луговой

В ночи бессонные

Когда вокруг меня смолкает шум суетливого дня, когда гаснут последние вечерние огни, и ночная тишина обходит все углы дозором, пытливо вглядываясь в тех, кто и в поздней тьме еще не спит, -- когда я, в такие минуты, чувствую себя одиноким, чувствую себя далеким от всего, что только что, вместе с дневным и вечерним светом, исчезло из глаз, -- мне кажется тогда, что я вот сейчас-то только и проснулся.

Да, -- проснулся от страшно пестрого, спутанного и нелепого сна: я о чем-то целый день хлопотал, куда-то ездил, с кем-то много говорил, что-то доказывал, волновался, радовался и огорчался. И вот, все это исчезло, как исчезают видения кинематографа с экрана. Представление кончено. Огни потушены. Темно.

И после этого так страстно хочется покоя, забытья -- уснуть. Только чтоб и не снилось больше ничего!

Но, вместо того, чтоб уснуть, все еще перебираешь в памяти отдельные пятна из того, что было сном сегодняшней дневной жизни. Путаешься, распутываешься и, наконец, безнадежно махнув рукой, отгоняешь нежеланные, назойливо вторгающиеся в мозг впечатления предшествовавших часов и начинаешь жить жизнью бодрствующего духа.

Тело мое недвижимо, видимый мир исчез из поля зрения, открывая в безграничном пространстве все обычно незримое, и могильная тишина доносит мне из отдаленнейших веков гул мироздания и переливы звуков мировой жизни всех веков и народов.

Тело неподвижно, но, освобожденная от дневной службы ему, душа вся раскрывается, чтоб принять в себя весь необъятный мир. Она проникает в него и вмещает его в себя. Она становится микрокосмом.

И тогда я вижу, как давно я живу! Столетия! Тысячелетия! От Хаоса до наших дней.

И мне делается жутко. Я чувствую, как бремя веков давит меня. О, как блаженны не жившие со мной! Какой светлой кажется мне жизнь тех, у кого не лежит на плечах Сизифов камень ничему не научающего нас жизненного опыта.

Давно... незапамятно давно в моей жизни я видел Людское Безумие, нагромождавшее неисчислимые каменные ступени к небу, чтобы вскарабкаться в Обитель Несуществующего и там найти разгадку всего Земного Нелепого. Их было много, этих безумцев, число их с каждым днем росло в меру того, как росло число поднимавшихся кверху ступеней. И они строили свою Башню Достижения так долго, так бесконечно долго, и расстояние между работавшими наверху и внизу делалось так длинно-длинно, что строители успели разучиться понимать друг друга, бросили неосуществимую затею и разбрелись...

Потом я видел других безумцев, под другим солнцем и под другим небом, взгромождавших Пелион на Оссу, все с той же мечтой достичь недостижимого и с той же неудачей попытки исправить своих плохо созданных богов.

Потом -- и дальше -- все то же, то же!..

...Я жил при фараонах. Я был рабом Хеопса и строил ему великую пирамиду. Таская громадные камни, я вытягивал себе жилы -- и не роптал. Я, как и царь мой, верил, что, делая угодное богам, мы создаем здесь памятник величия царева в назидание далеким потомкам: они придут сюда, они придут -- будущие цари и рабы, чтоб благоговейно склониться пред этой пирамидой и приобщиться духом к великому духу того, чье на веки вечные нетлению сохраненное тело будет покоиться в этой богодостойной усыпальнице!.. Мечта! Мы жили тогда мечтой, жили мечтами, такими же яркими, как ярки были звезды пустыни, управлявшие в те времена течением жизни народов и людей. Мог ли я думать тогда, что мне придется увидеть теперь, в наши дни, как по моим священным камням фараоновых гробниц будут лазить пигмеи, взбираясь на вершины только за тем, чтоб нацарапать тут свои ненужные, безвестные имена и чтоб иметь суетное право сказать:

-- И я там ползал.

Мечты минувшего, что осталось от вас!..

А я жил и живу.

...В фалангах Александра прошел я от подножий Пинда до берегов Гифазиса, завоевывая македонскому царю весь мир и мечтая создать, под светлым скипетром этого сошедшего на землю небожителя, единую всемирную монархию, где не было бы ни войн, ни распрей, где не было бы недостатка ни в чем, чем люди живы и счастливы. Мы тогда украшали столицу этого великого царства всем, что было доступно уму и силам человека, и город не имел себе равного в целом мире... И вот -- нет нашего царства, и только сочетание произносимых иногда слов "великая блудница" заставляет еще вспоминать о великом, прекрасном Вавилоне, и как-то все еще не верить, что на необъятной могиле его бродят теперь звери пустыни.

...Я не сосчитал числа дней моих, прожитых мною в те века, но это было детство моей души. Я, вместе с целым миром, жил тогда мечтами, грёзами, сказками. Они некогда были светлыми, были наивными, -- даже когда были величественными, были и забавными, -- потом, необузданные, они порою становились кошмарами.

...Какая кровавая мечта -- всеобъемлющий Рим! Какая кошмарная сказка!

А я пережил и ее.

Я все там видел, всем наполнил и переполнил свою душу, я пьянел восторгами толпы, и, вместе с толпой же, я все выстрадал, что было накоплено в Риме страданий.

Тогда, наконец, я вырос. Наивность и мечтательность ранних лет сменились восторженным сознанием юноши, понявшего, что сказка есть сказка, и мечта -- мечта.

И я низверг всех своих сказочных богов со всеми их ослепительными капищами, со всеми их погремушками и одурманивающими фимиамами, со всеми их обетами и призывами, и в храме моего сердца я воздвиг алтарь Богу Сердца. Я в Сыне Человеческом узнал Сына Божия, и я пошел по стезе Его. Я отрекся от старого мира, и, вместе с моими братьями во Господе, я был обречен на смертные муки, я видел зверей Колизея, пресыщенных кровью мучеников, и скитался по подземельям, скрываясь от мучителей, я уверовал в чудеса спасения.

И я видел потом, как в медленной агонии еще долго разлагался и умирал отреченный старый мир.

Он умер. Умерли люди, умерли царства, умерли обычаи, законы, верования, умер язык.

Осталась только память... и памятники.

И на его могилах расцвели цветы новой жизни, новых верований, других обычаев, иных людей.

И я жил с ними, опять я жил... Я всех любил, я радостно отдавался светлым ликованиям с одними, я с другими плакал об их горе. Я верил во все, во что верили они, и в моем сердце я бережно и свято носил моего Бога Сердца. О, в дни моей юности я со всеми ними был так молод, так молод!.. Я впитывал в свою душу все горе мира и все его светлые упования.

Но позади меня теперь уже оставалось прожитое. И оно бросало свою тень на все вновь совершавшееся.

И я скоро увидел, что и люди моего Нового Завета живут не той религией Бога сердца, ради которой они пришли в мир, а предаются все тем же мечтам и грезят теми же сказками, какими жил отошедший в вечность мир былых веков и какими продолжали жить народы и царства, не поклонившиеся моему Богу.

И в то время, как моя душа томилась жаждой небесного и изнывала в мрачных противоречиях земного, в то время, как призывы земной жизни и моей молодости пугали мой неокрепший дух своею греховностью, а все -- до малейших -- несовершенства бытия казались возмездием и карами за слабость воли к святости, я был неожиданно оглушен диким кличем, пронесшимся надо мной, как завывание бури: