Иное дело в большевистском политическом пространстве-времени. Большевики, в соответствии с диалектизмом марксистской теории, и в руководящих принципах своей конкретной практической деятельности отказались от традиционных, «метафизических» представлений о сугубо «пространственном», синхроническом характере политических позиций. Сама внутренняя сущность, образ и природа политических феноменов приобретают здесь коренную зависимость от хронологического фактора, время здесь имманентно процессу политической самоидентификации. Если, например, сторонники этносоциального консерватизма одновременно в качестве своей платформы признают социально-ретардационные принципы, определенные этнические традиции и даже, может быть, некие высшие, абсолютные ценности (их сочетание создает прочный идеологический костяк и, соответственно, обусловливает заметную неповоротливость), то большевики не нуждаются в подобных сковывающих ограничениях. Одновременность для них относительна, она есть и ее нет: все зависит от выбранной точки зрения. А точка зрения выбирается, конечно, наиболее выгодная для конкретных условий, для конкретных политических задач по укреплению собственной власти. Внимание одних можно обращать на одно, других – на другое; через неделю или через год – сказать прямо противоположное; и всякий раз каждое из подобных утверждений будет относительно (в данных условиях) верным и отнюдь не будет противоречить соседнему или предшествующему. Диалектический метод «с одной стороны… но, с другой стороны…» – воистину волшебная палочка-выручалочка. Большевики свободно странствуют по различным идеям и ценностям, для них нет барьеров между ними. Именно благодаря этому им и удается внутренне и внешне совместить разнородные утверждения консерваторов, радикалов и либералов, несовместимые в традиционном политическом пространстве, в рамках обыденного здравого смысла. Причем на помощь здесь приходит арсенал риторических и театральных приемов.

Член РСДРП Фарандзем Кнукянц рассказывает о заседаниях Бакинского партийного комитета в 1905 г.: «Вот время уже начинать, а Кобы все нет, он всегда опаздывал. Немного, но постоянно. Казалось, что часы у него существуют лишь затем, чтобы вычислить необходимое для опоздания время… Коба входил с книгой, которую прижимал левой, укороченной рукой к груди. Сев в угол, он слушал каждого выступающего молча. Высказывался последним, не спеша, сравнивая взгляды, мнения, аргументы. Выбрав самые перспективные и дельные, он вносил свое предложение, как бы подводя черту. Отсюда – впечатление особой значительности каждого произносимого им слова. Таким способом он достигал большого театрального эффекта» / 7 /. Приемы опоздания, «последнего» слова, сравнений (с одной стороны… но, с другой стороны…) повторялись на конференции в Ялте с Черчиллем и Рузвельтом, а также постоянно во внутренней политике.

Подобные незатейливые, но безотказно действующие приемы превратились в риторико-политический атрибут советских коммунистов. Кто-то суетится, стремится нечто предложить, а дело совсем не в том, насколько верны и плодотворны высказываемые предложения, а в том, за кем последнее слово. Оно, кстати, учтет и то, что предлагалось ранее, но учтет не только это. Выступать в качестве распорядителя чужих мнений значит одновременно занимать место высшего судьи, арбитра, место последней, наиболее весомой инстанции. Советские коммунисты совсем не случайно в свое время монополизировали печать и другие средства массовой информации. Если целесообразно, они давали высказаться на своих страницах посторонним лицам (разумеется, в рамках допустимого), но последнее слово, да и само дозволение исходили, конечно, от них.

Основным инвариантом политики являются не слова, не идеи, не какие-то мифические и высокие ценности, а власть . Большевики как политики par excellence не только поняли это первыми, но и сумели по-настоящему осуществить на практике. Я, разумеется, весьма далек от того, чтобы считать большевиков чем-то вроде шайки карнавальных разбойников. Они – плоть от плоти народа, дух от духа, даже, вероятно, от лучшего, наиболее страстного, правдолюбивого, жертвенного, что только было в стране. Но в таком случае когда и по каким причинам возникло у них гипертрофированное влечение к власти, привычка к тотальному насилию и почти невероятный политический цинизм? И почему большевизм впервые победил именно в России, за что ей такая участь и честь?

Если бы в марксизме не содержалось своеобразной, но несомненной правды, он не сумел бы, конечно, оказать столь существенного влияния на Россию. Также невозможно отрицать моральности побудительных импульсов, лежащих в основе этого учения: надежно защитить слабых от сильного, эксплуатируемое большинство от эксплуатирующего меньшинства, навеки установив всеобщую социальную справедливость. Однако если нравственные акценты изначально сосредоточиваются на ценностях общего (коллективного) в ущерб индивидуальному, на далеких (будущего) в ущерб близким (настоящего), на идеальных в ущерб конкретным человеческим, если, таким образом, нарушается внутренняя гармония, уравновешенность, то социальный механизм, построенный на подобных эксцентричных началах, неизбежно идет вразнос. Именно нескомпенсированный избыток социальной моральности, страстность и нетерпеливость желания добиться – чего бы это ни стоило – всеобщей заветной цели вселяли в большевиков твердое убеждение в своем праве и даже долге принудительно вести общество к заветному благу. «Железной рукой загоним человечество к счастью», – гласил лозунг на одном из московских зданий в 1919 г. / 8 /

Социальный экстремизм был также отзывом на консервативность самодержавной политики. Ведь после революции 1905 г., после объявления Манифеста, уже с 1907 г. центральное правительство вновь обратилось к политически ретардационной, репрессивной линии, стремясь направить основную энергию неизбежных реформ по экономическому руслу. «Столыпинская реакция» и «столыпинские реформы» – тот двуликий Янус официального курса, который, принеся скорые плоды, в то же время встал мертвым барьером на пути развития демократических свобод.