Вспомним, что, кроме трех традиционных – консервативных, либеральных, радикальных – сил, в России к 1905 г. существовала и четвертая политическая сила – большевики, – хотя поначалу ее мало кто воспринимал всерьез и ее удельный вес был весьма незначителен. «Выскочки», «парвеню» проявляли, однако, незаурядное упорство и последовательность, уверенность и точный расчет, смелость и самообладание. Тем более, что руководила ими такая харизматическая фигура, как Ленин.

В октябре 1917г. состоялся вооруженный переворот, движущими силами которого были, кроме большевиков, левые эсеры и анархисты, Этот переворот, первоначально обладая всеми признаками обыкновенного путча (насилие со стороны явного меньшинства, как политического, так и морального), в составе последующих событий, гражданской войны, утвердил за собой статус великой революции, какой еще не бывало (посрамив при этом однозначные и дружные прогнозы насчет быстрого падения нового режима). В 1918 г. большевики избавились от своих последних союзников и потенциальных соперников, а в 1921 г. запретили фракции и внутри собственной партии, надолго «закрыв» свободу политической жизни российского общества.

Большевизм заимствовал у каждого члена традиционной политической тройки самые сильные моменты и вдобавок развил их. Консерваторы идеализируют прошлое? – У большевиков «вековые чаяния человечества» (в них сливается и тянущаяся через тысячелетие мечта о «царствии Божием на земле», и еще более древняя тоска об утраченном «золотом веке» / 4 /, о всеобщем братстве, об общине). Радикалы требуют активных действий для решительных перемен в общественном устройстве? – Но большевики радикальнее любых радикалов и предлагают сделать беспрецедентную череду шагов: «коммунизм – светлое будущее человечества», и оно совсем близко. Либералы настаивают на демократии? – Но кто же отрицает, напротив, даешь не просто демократию, а «демократию высшего типа». В. И. Ленин утверждал: «Советская власть в миллион раз демократичнее любой самой демократичной буржуазной республики» / 5 / (курсив мой.- А. С.).

С точки зрения традиционно-трехмерного, классического политического мышления совместить позиции консерваторов, радикалов и либералов (да еще раскалив их до крайней точки) попросту невозможно. Но большевизм был явлением авангардным, авангардистским . Поэтому он не просто совместил традиционную тройку, придал ей психологическую, эстетическую и концептуальную завершенность, а семантически замкнул сферу политической жизни и «закрыл» ее, ибо после него, как после явления высшего типа, явления низшие «не нужны». Трехмерная политическая вселенная бесконечна, поскольку лишена исчерпывающей самопричинности: без постороннего участия ей ни возникнуть, ни исчезнуть. Другое дело, если в нее внести еще одно измерение. Теперь, если здесь еще будут и силы взаимного притяжения (а они есть: коллективизм, пролетарская солидарность / 6 /), она становится по-фридмановски конечной в пространстве и времени и обретает невиданные дотоле совершенство и самодостаточность. Нет, совсем не случайно релятивистские и большевистские принципы формировались практически одновременно; одни и те же семена, одни и те же начала давали всходы на разных полях: на научном и на политическом, на философском и эстетическом. Авангардное мышление наступало широким фронтом. В физике – Эйнштейн, в политике – Ленин.

Синтагматическое замыкание политической вселенной, возможность ее расширения и коллапса позволили являть истинные чудеса, совершенно неведомые классическому мышлению. Общество, наконец, обрело конкретный политический инструмент для прохождения через порог собственной гибели и нового рождения. На этом пороге, в этом узле метаморфоз то, что казалось и было – в той, прежней реальности – противоположным, становится единым и неразличимым (ср. «энантиодромию» Гераклита, complexio oppositorum Николая Кузанского, диалектический принцип единства, хотя и борьбы, противоположностей). Ты хочешь свободы? – Пожалуйста, получай, и не какую-нибудь мнимую, буржуазную, а высшую и подлинную. Если для тебя она неотличима от жесточайшего гнета, значит, ты не понимаешь знаменательный смысл эпохи, значит, ты внутренне чужд партии и народу, значит, ты – враг или перерожденец и должен быть «редуцирован». И миллионы с воодушевлением пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Как это совместить с архипелагом концлагерей, с грохотом кованых сапог на лестницах по ночам, со «сроками» за десятиминутные опоздания на работу, с истреблением оппозиции и разномыслия, с крепостным, беспаспортным крестьянством? Если не понимаешь, то ты – не «диалектик», товарищ. В 30-х же годах это понимал практически каждый, и до сих пор многие вспоминают о тех временах с пронзительной ностальгией и твердо (хотя и безо всяких «тонких» доказательств) настаивают: «Это и было счастьем». А разве счастье доказуемо?

Сталин в восприятии многих современников и в нынешних их оценках выступает едва ли не как космическая сила, сделавшая дни светлее, а ночи темнее. Без ночного страха нет настоящей радости светлого дня. Общие идеалы и страх заставляли людей теснее прижаться друг к другу, позволяли живее ощутить общее, коллективное тепло (хотя и приходилось отшатываться в ужасе от политически прокаженных). Контраст света и тени создавал ощущение духовного богатства. Переносимые беды и трудности при наличии заветной цели обеспечивали многим особое жизнелюбие, которое не растрачивалось даже к преклонным годам. Довольно типичны и следующие отзывы: «У многих, правда, из простых, даже страха не было (интеллигенты те все трепетали). Если человек прост – он открыт, у него нет ни задних мыслей, ни заднего страха, ни особых желаний. Но видно такова жизнь, что на одной простоте далеко не уедешь. Или кто-то нас расколол, порушил?».

Повторяю, классические, «эвклидовы» критерии неприменимы к политической логике большевиков, к созданной ими реальности. Новая, четырехмерная – почти по Минковскому – политическая вселенная, так же, как и физическая, не нуждалась в ньютоновском первотолчке или в некоей высшей, трансцендентной опеке, а существовала и двигалась самостоятельно, будучи в полной мере самодостаточной. В частности, у нее не было никакой потребности принимать внушенные откуда-то свыше и пестуемые «религиозными мракобесами» моральные правила; она рождала собственную мораль. Причем, в полном соответствии с диалектическими и релятивистскими началами, образ нравственности существенно зависел от системы отсчета. Раз политически главное – интересы рабочего класса, то и мораль должна быть классовой, пролетарской, а точнее – партийной. То, что традиционные политические деятели в силу своих «предрассудков» не могли переступить (или медлили переступать, теряя время), большевики переступали, не сомневаясь, едва ли не с молодечеством. Вооруженный грабеж банков, поражение Отечества, связи с Вильгельмом, сонмы трупов – да, если нужно. Главное – цель, а она ведь чиста, свята и велика.