Начиная со статей А.Гурова в "Литературной газете" – "Лев готовится к прыжку" и "Лев прыгнул", т.е. с конца 1980-х – начала 1990-х гг., тема "мафии" становится одной из расхожих и в России. Истории про киллеров, "братков", рэкет, "крыши", коррупцию высших чиновников не сходят со страниц тиражных изданий. Позднее их список пополнился неумолкавшими на протяжении ряда лет разговорами о кремлевской "Семье", сравнительно недавно отечественная конспирология обогатилась "заговором олигархов" (С.Белковский) и "заговором силовиков" (Г.Павловский). С позиций нашей модели, вполне характерно, что практически любая из них находит широкий сочувственный отклик.

Вопрос о достоверности, как сказано, в таких случаях по существу не стоит, зато и тень подтверждения воспринимается как убедительное доказательство. Причина тому практически та же, что в послевоенной Италии: сочетание ноуменальной четырехпартийности (m = 4, n = 5), с одной стороны, и идеологемы трех классов (r = 3), с другой. "Дыра" в таких случаях должна быть чем-то заполнена, наличная социально-политическая констелляция снабжает ее "внутренней правдой".

Исходя из настоящей модели, представляется заблуждением полагать, что систему мафии, широкой коррупции, вообще всех образований, соответствующих упомянутой "дыре", возможно победить исключительно с помощью государственных и, в частности, правоохранительных органов. "Мафиозность" становится продуктом общества в целом и в качестве такового поражает и государство, и правоохранительные органы, а в связи с надеждами на последние обычно напоминают старые истины наподобие "врач, ‹сначала› исцели себя сам" или "Quis custodiet ipsos custodes?" ("Кто будет охранять самих стражей?" – Ювенал, Сатиры, VI, 347-348).

Несмотря на генетическую виртуальность "дыры", тщетно пытаться ее закрыть путем непосредственного разубеждения населения. Тот, кто возьмется за такую задачу, например, начнет отрицать сквозную коррумпированность российских чиновников, мгновенно попадет под подозрение, что он их бессовестный адвокат или платный агент (аналогично и с "заговором олигархов", "заговором силовиков"). Кроме того, необоснованно полагать, что общественные предрассудки, стереотипы обходят стороной представителей любого из классов, и идти "с пустыми руками" в высокий кабинет тогда превращается в синоним бессмысленной траты времени. Все замыкается в порочный круг, разорвать который возможно лишь на пути смены всей парадигмы.

Механизм работы упомянутого порочного круга (больные представления рождают реальную болезнь, болезнь подкрепляет нездоровые представления) очень просто проиллюстировать. Каким образом навязчивые мысли о "мафии", ее неуязвимости и могуществе, приводят к материализации призрака?

Тут вмонтирована чистой воды тавтология. Если бы все вдруг поверили, что я всесилен, почти мгновенно я бы и стал таковым, ибо куда ни приду, передо мной распахнутся все двери (как из страха перед моим "могуществом", так и из-за ожидаемых бонусов), и я получу, что хочу. Но тогда я могу действительно "все", и это воспринимается как реальное подтверждение моего "могущества" ("вот видите, мы так и знали"), что заставляет вспомнить об истине, что общественное убеждение является вполне действительной силой. Напротив, если вера в мои неуязвимость и могущество исчезает, то чтобы справиться со мной, достанет и милицейского сержанта. "Эффект Березовского".

Таким образом, для эффективной борьбы с разветвленной коррупцией вначале представляется необходимым упразднить ее структурное место в общественных головах . Но для этого предназначены как раз идеологические средства. Мотив "так делают все", "не мы первые, не мы последние" при совершении должностных преступлений, превратившийся в своеобразную норму, если не вовсе исчезнет, то, по крайней мере, утратит конструктивное место в коллективном сознании. "Сопротивляться мафии – сущее безумие", она "бессмертна", в определенный период полагали в Италии. В России любят ссылаться на Карамзина, на экспрессивную дескрипцию отечественного состояния как "крадут". С позиций же нашей модели, демон "мафии" силен лишь до тех пор, пока социум испытывает в нем обоснованную психологическую и имплицитно-логическую потребность.

После сказанного нетрудно перечислить наличные социально-политические альтернативы России, хотя на практике, конечно, встречаются и их сочетания. Тут все проще, чем в алгебре.

Первый вариант состоит в сохранении идеологемы богатого, среднего и бедного классов вместе со всеми последствиями. Недостаточная численность среднего класса, его неспособность подставить плечо политически умеренным, демократическим по характеру партиям преодолеваются главным образом экономическими методами и непосредственной социальной политикой (повышение зарплат бюджетникам, пенсий, пособий). Ощутимые сдвиги при этом требуют значительного времени и поступательного экономического роста, а вероятная рецессия (например, при неблагоприятном изменения мировых цен на сырье, банковском кризисе) приводит к деоптимизации и классовых пропорций. Надежды на социально стабилизационную роль исключительно экономических мер представляются преувеличенными и по иной причине. Повышение материального благосостояния бедных ведет прежде всего к изменению конкретных критериев бедности, но само по себе не достаточно для уменьшения численности бедного класса. Широкий социальный слой остается по-прежнему психологически униженным. "Бег за собственной спиной" или "бой с тенью", см., напр., [1, с.101].

Задача развития экономики при таком варианте возлагается прежде всего на государство, правительство. При этом мало востребован потенциал, заключенный в самом обществе, в оздоровлении морально-психологического климата. О последнем, если и вспоминают, то разве что в декларациях о необходимости создания новой национальной идеологии ("великой" /8/). Чтобы сдерживать социальный протест, к услугам патернализма приходится прибегать не только в экономической, но и политической сфере (образцы Чили времен Пиночета, Тайваня, Сингапура, Китая, с поправками на время – России при Столыпине).