– А теперь вернись на три чвана назад и ступай к Норшену! – крикнул мне бердакец, сердито вырвав конец веревки у норшенца.

Пошел я, как велел бердакец. Эти два человека так долго гоняли меня туда-сюда, то к самому Бердаку приводили, то в сторону Норшена посылали; я прямо-таки выбился из сил, бегаючи с одного поля на другое, перепрыгивая со скалы на скалу.

Норшенец с бердакцем снова заспорили, чуть не за грудки стали хвататься, бердакец в ярости обзывал норшенца «пожирателем черепах», а наршенец кричал бердакцу: «Репоеды, всем селом репу жрете!» Кричали до хрипоты.

Вот в чем было дело.

Между этими двумя селами вот уже который год шел спор из-за земли. То одни, то другие ночью перетаскивали камни, обозначающие границу; утром обиженная сторона «наводила порядок». Пограничный этот спор обрел такой характер, что из-за двух-трех вершков земли разгоралась драка. Несколько раз из города приезжал чиновник, но миром вопрос не решался.

– Не согласны, – твердили бердакцы.

– Не пойдет, – вторили норшенцы.

И вот представители этих двух общин вышли в поле, решив во что бы то ни стало договориться и покончить с этим. А надо сказать, что бердакцы были горцами, сошедшими с Сасуна, и мерили свои поля, засеянные репой, веревками, так же как их деды это делали. Вот почему бердакец предложил разрешить вопрос непременно посредством веревки – «чвана», как они говорили.

И снова меня таскали с утеса на утес, с поля на поле; под конец мы все трое выбились из сил – и они, и я. Когда я шел с чваном в сторону Бердака, бердакец вопил на норшенца; когда я поворачивал к Норшену, обижался норшенец.

– Не годится, – гневался бердакец.

– Не пойдет, – твердил норшенец.

Наконец какой-то прохожий посоветовал им: «Идите-ка домой, сварите обед каждый по своему вкусу, налейте в глиняные миски и одновременно равным шагом направьтесь в поле. Где обед остынет, все равно чей, – там и ставьте границу».

Подумали бердакец с норшенцем, пораскинули мозгами; видят, дело с мертвой точки не двигается, решили послушаться чужого совета. Оставили меня в поле с мотком веревок и колышками, а сами ушли – один к Бердаку, другой в свой Норшен.

По правде говоря, меня тоже это устраивало: я до того устал и проголодался, что не прочь был бы получить в награду вкусный обед.

Я прождал до полдня и вдруг гляжу – идут: бердакец – со стороны Бердака, Франк-Мосо – от Норшена, идут одинаковым шагом, как было условлено, торжественно несут на вытянутых руках миску с дымящимся обедом. За каждым – толпа односельчан.

Вдруг Франк-Моса растерянно остановился. Он нес яичницу, и она остыла еще раньше даже, чем он дошел до прежней границы… А жена бердакца оказалась похитрее и сварила обед с самиром. Самир – пшено, похожее на желтое просо; его молотят и варят на сыворотке, обед этот долгое время остается горячим.

Бердакец прошел прежнюю границу и с победным видом двинулся к норшенцам, углубившись на несколько шагов во владения соседнего села. Я схватил колышек и укрепил его у самых ног норшенца.

Так граница была определена силою народного поверья.

Яичницу съел бердакец, а обед с самирон достался мне.

– Вай, Какав, Какав, дочка мокланцевского Ованеса, в этой веревке и то больше ума, чем в твоей голове! – воскликнул Франк-Мосо, адресуя свои слова жене и отобрал у меня моток веревок и оставшиеся колышки. – Прикажешь миру любоваться на твое пригожее лицо или же на дело рук твоих поглядеть?..

– Ум у женщины от природы, тут уж ничего не поделаешь, – ввернул бердакец, смеясь.

И хотя граница между селами была решена согласно уговору, но я почувствовал – норшенцы остались недовольны, один из них даже как бы нечаянно ударил ногой по моей руке, когда я, нагнувшись, в последний раз переставлял колышек.

Стороны направились к своим селам: бердакцы – в радостном настроении, норшенцы – печальные, понурившись.

Печальней всех был Франк-Мосо, он шел опустив голову, словно стесняясь односельчан.

Посчитав спор между двумя селами законченным, я взял свой узелок и, пройдя Бердак, направил шаги к Ццмаку.

Ночь в Тергеванке На Ццмаке, возле самой вершины, есть высокий утес. Я вскарабкался на него, сел, огляделся. И увидел глубокое ущелье, пропасти, пещеры. Это ущелье и пропасти считались пристанищем всех вьюг и бурь Мушской долины.

Ццмак славился своими куропатками, которые с раннего утра и до захода солнца квохтали в этих ущельях и роняли на скалы пестрые живописные перья.

Учитель Сенекерим рассказывал, что, когда были уничтожены языческие храмы в Мушской долине, жрецы и жрицы превратились в куропаток, полетели к ущелью, попрятались в расселинах Свекольного Носа. И вот они выходят стайками из-за скал, боязливо и осторожно кружатся в лучах уходящего солнца и спешат до заката спрятаться за камнями.

Вот несколько куропаток вылетели у меня прямо из-под ног и, кружась, скатились в овраг. Я смотрю на них, и меня охватывает какой-то благоговейный трепет: я вспоминаю старую легенду о жрецах и жрицах.

Сидя на высокой скале, я долго смотрю на долину Муша. Первыми жителями долины, согласно преданию, были потомки прародителя Сима, которые после потопа поселились в тех горах, что за Мушем, почему горная цепь была названа впоследствии Сим. Младшему сыну Сима – Тарбану – выпала на долю равнина перед этими горами: равнина стала называться Тарбанская, или иначе долина Тарона.

Еще одну историю рассказывал господин Сенекерим. Нет, я ошибся, эту историю рассказал учитель Мелкон. Оказывается, до маштоцевского алфавита в Армении существовали каменные языческие книги. Когда враг пришел в Тарон и стал безжалостно уничтожать эти книги, буквы в одно мгновение превратились в пчел и, роем взлетев с каменных страниц, укрылись в расщелинах Ццмака.

– Пойдите в сторону Ццмака, – сказал однажды учитель Мелкон. – На дороге, где монастырь Аракелоц, где камень Арабо, в яростном порыве застыла вершина с золотыми пиками – Медовые Скалы называются они. Это ставшие пчелами, как гласит предание, наши старые преследуемые письмена, здесь их вечное пристанище, вместо истины они источают теперь мед.

Сидя на большом утесе Свекольного Носа, я смотрю на Медовые Скалы. В лучах заходящего солнца пчелы совершают последние круги над своими каменными ульями.

Перед моим взором – село Алваринч. Направо – Тергеванк, село моей тетушки. С горы спускаются в село сельчане. Из монастыря Аракелоц идут. Ходили поставить свечку на могиле Давида Непобедимого*. Тетушка, увидев меня однажды в этом монастыре, сказала: «И ты давай прилепи, приладь свечку к хачкару** Непобедимого». Я сказал: пусть тергеванские лепят, он в их селе родился. «Почему, ты разве не армянин?» – обиделась тетка Гиневар, потом зажгла желтенькую свечечку, вложила в мою руку, отвела меня на восточную сторону монастырского двора и заставила опуститься на колени перед старым хачкаром…

* Давид Непобедимый – выдающаяся фигура в истории армянской философской школы начала VI века. ** Хачкар – крест-камень.

Я был так поглощен открывшимся видом, что не заметил, как спустился вечер. Сначала потемнело, густая темень покрыла землю, потом по всем четырем сторонам неба вспыхнули звезды, словно зажглись друг от дружки. Красива ночь в долине Муша.

Вот над моей головой протянулись розги святого Якова или, как говорим мы, армяне, прутья святого Акопа. По краям молочно-белого Млечного Пути постепенно перекинули мост Возничий и Весы. Один вышел из-за горы Аватамк, другой – из-за Манаскертской крепости. Звезды я превосходно различаю. Вон они. Семь Кумушек – так мы Большую Медведицу называем. Первая из семи звезд – Пахарь. Пахарь запряг пару буйволов и пару быков. А вон Пастух, вон подпасок – он принес в поле еду для пахаря и Пастуха. Рядом с подпаском виднеется еще одна звездочка – это собачка подпаска.