– Никогда не придет этот день, ежели мы оставим оружие, – бросил Каро.

– Сегодня фидаи есть, а завтра он падаль, пожива для ястребов и коршунов. Давайте положим конец этой бродячей жизни, сдадим оружие, пойдем по домам, – предложил ализрнанский Муко.

– Сорок лет продержались фидаи! – Перед ализрнанским Муко встал разгоряченный Молния Андреас.- Мы же дали слово умереть с оружием в руках, как же тебе совесть позволяет говорить такое?!

– Я домой не пойду. Снова хозяйство заводи, то-се, не по мне это… Лучше я в горы подамся. В случае чего, всегда можно пойти к себастийцу Мураду или же к Дяде, на худой конец. – Град Тадэ взял свою кремневку и пошел прочь.

Я спросил Фетара Манука, что он намерен делать. Манук ответил:

– Трудно поверить, чтобы турок позволил в Сасуне или Муше Эрменистан образовать. Недаром говорят: бойся врага, который не дает тебе того, что ты у него просишь, и говорит, что любит тебя. – Ударь его топором в ответ на его ложь. Враг, который не дает тебе того, что ты просишь, и скалит зубы, – такого остерегайся. Враг, который дает тебе то, что ты просишь, – этому верь, этот друг, а не враг.

– Значит, ты не веришь, что что-то изменилось? – спросил я.

Манук в ответ только выругался, как Чоло, и натянул на плечи лохматую абу.

– А если я потребую сдать оружие и вернуться домой?

– Я домой не вернусь, я в этой стране больше не останусь. Пойду в Россию, в «страну красоток». Там меня никто не знает, – сказал Манук.

– А ты, Исро?

– И я…

– Чоло, ты?

– Я в горы пойду, пастухом.

Франк-Мосо сказал:

– Я вернусь в Норшен, к своей Какав. Побуду пока в нашем селе писарем или рассыльным, пока на пятки не наступят.

– А я подамся в Америку, – сказал Бамбку Мело. – А как народу станет худо, вернусь, снова ружье в руки возьму. Жизнь, она не кончилась ведь. Фидаи еще понадобятся.

– Америка? А чем хуже наш Хасгюх? Вот послушай, что я тебе расскажу. Один зиланский курд увидел впервые мельницу и спрашивает удивленно: что, мол, это такое? «Это святой», – отвечают курду, в шутку, конечно, говорят, а тому невдомек, поверил, значит. Повалился на колени и давай целовать крутящийся жернов, а потом как закричит: «Этого святого надо почитать издали!» – и кровь с лица вытирает. Смекаешь, к чему рассказываю? Америка твоя – как этот жернов, ее издали лучше любить, – сказал я.

Некоторое время гайдуки молчали. Бамбку Мело смотрел поверх головы Франка-Мосо на верхушку тополя, там сидела сорока. Молния Андреас с острыми, как стрелы, усами, доходящими до самых ушей, мысленно был уже в горах Хлата, а Аджи Гево с потухшей трубкой в руках насвистывал свое «ло-ло». Чоло приводил в порядок походный мешок. Борода Каро и Ахо уговаривали Фетара Исро не сдавать оружие. Фетара Манук сидя рядом с Аладином Мисаком, неотрывно смотрел в одну точку. Айсор Абдело, опершись на кремневку, ждал моих распоряжений. Задумчив был конюх Барсег, в последний раз следивший за тем, чтобы фидаи прикрыли ладонью оговьки папирос. Рядом с ним, насупившись, разбирал ружье Ахчна Ваан.

Все были недовольны, никто не верил в мир.

Но, пожалуй, тяжелее всех было Бриндару. Сколько сухих деревьев ошкурил он, чтобы разжечь бездымный огонь для фидаи, сколько груза перетаскал с места на место, чтобы удостоиться в конце концов права носить оружие и выказать наконец свою храбрость… И что же? Объявили хуриат, и фидаи должны сложить оружие. С каким же лицом Бриндар вернется домой, что скажет землякам, чем похвалится перед ними? Не скажет же он, что все эти годы разжигал огонь в Марникском лесу и ни разу из ружья не выстрелил. И прозвище-то какое – Бриндар, раненый то есть, а на самом деле ни одной раны, ни одного рубца, позор да и только. И он решил податься в Константинополь, поступить куда-нибудь учиться, а уж как сложится после этого жизнь, там видно будет.

Мое положение было самое трудное. Распуская фидаи, я оставался ни с чем.

Мы разбились на три группы.

Ализрнанский Муко, Франк-Мосо и Ахчна Ваан решили сложить оружие и вернуться домой. Бамбку Мело надумал идти в Хасгюх, а оттуда в Америку. Молния Андреас решил податься в Хлат. Аджи Гево ушел в Марникские горы, насвистывая свое «ло-ло».

В нерешительности был Курава Шмо, потом и он ушел в те самые скалы, где нашел редкое зерно, – он решил тайком высевать это зерно и ждать того счастливого дня, когда можно будет засеять им поля освобожденной Армении.

Фетара Ахо, Чоло, Борода Каро и Орел Пето во главе с Фетара Мануком ушли в Сасун, в горы. И Исро с ними ушел.

Каждый пошел искать свою зарю. А я с Аладином Мисаком и остальными гайдуками (с нами были также курд Хасано и айсор Абдело) вместо того чтобы идти в Муш, направился к Татраку.

Саженец репы Возле села, где жила Змо, на дороге, ведущей в Муш, показался мужчина с лопатой на плече. То был Фадэ. Он участвовал в празднике по случаю принятия конституции и в приподнятом настроении возвращался из Муша в Сасун.

– Султана с тахты спихнули, слыхали? – завопил он, увидев нас. – Талворик станет Эрменистаном! Этой же ночью все казематы взорвут к черту! – Фадэ был уверен, что отныне на свете не останется ни одного ружья и он прямо с завтрашнего дня пойдет возделывать дедовское поле.

У Фадэ по-прежнему шапка была сдвинута набекрень, а штаны закатаны до колен.

– Где проходил праздник? – спросил я.

– У мушского хана Аслана-Каплана, перед правительственным домом.

– Кто стоял на помосте?

– Все там были. Салех-паша, Сервет-бей, Мехмед-эфенди, Аджи Феро, Сло Онбаши, Расул-эфенди.

– А кто речь держал?

– Салех-паша.

– Что паша сказал?

– Он сказал, что конституция – для всех и всех согреет в равной степени.

– Если султана действительно сбросили с тахты, а тахту сломали, – заметил я, – все перечисленные тобой люди должны были оказаться под обломками, а не на помосте, где место одним героям. Что еще сказал паша?

– Салех-паша выпил за армян-фидаи и так закончил свою речь: «Яшасын эрмени фидайлар! Яшасын хуриат!»* Тут все закричали «ура», громко так кричали, кто как мог.

* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).

– А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?

– Громче всех он кричал.

– Еще что было?

– А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.

– Значит, и Хесу там был?

– Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь между турком и армянином нет разницы, все мы равны перед законом, все мы братья», – они с Хесу обнялись и расцеловались.

– Фадэ, – сказал я, – ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?

– Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка – все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит – вот вам и жизнь, – сказал Фадэ.

Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо – это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.

Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.

– Завтра этого здания здесь не будет, – торжествующе сказал Фадэ.

– И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?

– Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.

– Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?

– Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.