В церкви мы увидели старуху управительницу, мельника, пастуха и молодого архимандрита с тяжелыми набрякшими веками.

Мы вошли в храм, когда архимандрит Гинд, взглянув на солнечные часы, в последний раз ударил в колокол.

Мы с Тиграном выстояли службу перед алтарем. Потом архимандрит быстренько подмел веником в храме и, заперев железную дверцу на замок, повел нас в свою келью.

Мы поставили ослов в хлеву, а сами переночевали у архимандрита. Наутро мы переоделись курдами и, выбрив волосы на голове на манер абаханских курдов, покрыли головы войлочными колозами.

Гинд только словечко сказал – и сразу же объявился абаханец-провожатый.

– Идите с миром, – благословил нас молодой священник, и мы, оставив ослов в Цорцоре и взвалив на себя весь груз, снова двинулись в путь.

Мы прошли просторный церковный двор, где было несколько замшелых могил, и, поправив на голове непривычные колозы, спустились в Аварайрскую долину. Справа на пригорке мы заметили совсем старенькую крохотную часовенку, вокруг – море красных цветов. Абаханец сказал, что это могила Вардана Мамиконяна и что цветы эти растут только здесь, в Аварайрской долине, называются они «цветы Вардана», и каждый путник, проходя мимо, берет на память один цветок.

Мы зажгли по свечке перед часовенкой и, взяв на память по цветку, в последний раз обернулись и посмотрели на солнечные часы храма Тадэ.

И вдруг дорога раздвоилась – одна в сторону Персии повела, другая свернула на запад. Абаханец избрал вторую; он поднял в воздух палку и воскликнул:

– Вот наша дорога, идемте!

Это была очень старая дорога. Тысячи людей мечтали пройти по ней. В свое время здесь прошел Родник Сероб со своим солдатом Андраником. Дорога эта видела Арабо, Грайра-Ада, Дядю, Севкарского Саака. Мы шли в Тарон, в легендарную страну Сасунского края, которую называли Гедан Гялмаз, то есть страна, из которой вряд ли сможешь вернуться. Но мы-то сами были из тех счастливцев, что родились в этой стране, – мы возвращались туда с тем, чтобы никогда больше не покидать ее. Так мы думали.

Пройдя совсем небольшой отрезок пути, наш провожатый вдруг свернул с большака и повел нас через, скалы. Перелезая со скалы на скалу, мы добрались до какой-то заснеженной вершины. Это был пик на границе между Персией и Турцией.

Храм Тадэ остался в ущелье. Долго еще виднелась одинокая часовенка, утопающая в море цветов. Наши свечи там, наверное, уже погасли.

День мы провели среди снегов возле ручейка, а к вечеру начали спуск.

Ночь выдалась лунная. Только мы ступили в Абаханскую долину, вдруг издали донеслась знакомая песня: кто-то пел песню Хатавинской битвы. Отряд фидаи из бывших солдат Родника Сероба под предводительством Ловкого Акона ранним утром 1896 года направлялся в Хлат. На горе Хатавин отряд вступил в сражение с султанским войском. Фидаи, заняв склоны Хатавина, держали под огнем гамидовских конников. Битва продолжалась от рассвета до заката. Враг понес большие потери, а отряд Ловкого Акопа, и без того маленький, совсем поредел. Двое из гайдуков – Аракел и Мушег – спрятались в последнюю минуту на мельнице.

Об этой битве курды сложили песню. Пели ее обычно лунной ночью. Но кто пел сейчас? Кто был этот ночной певец? Кто околдовал Абаханскую долину сладкозвучной своей песней? Умолк ветер, умолкли шаги, не спала только луна на небосклоне да голос, летящий над полем.

И чем ближе подходили мы, тем знакомей и роднее делался голос певца. И вдруг мушец Тигран воскликнул радостно: «Да никак это наш Мисак поет!»

И точно, это был он, Аладин Мисак. Надев на голову курдский колоз, он громко, в голос, распевал по-курдски, сидя на скале.

Геворг Чауш, уверенный, что мы вернемся этой дорогой, выслал нам навстречу своего певца, чтобы тот оградил нас от всяких неожиданностей и благополучно провел через опасное место.

Лунной ночью звучала песня Мисака в Абаханской долине, и мы в курдской одежде, под сенью героической песни несли боеприпасы своим товарищам.

Две ночи подряд Аладин Мисак, дожидаясь нас, распевал в поле эту песню. Он повел нас по Абаханской долине, и наш маленький караван благополучно пересек ее под его непрерывное пенье. Последняя песня была тоже курдская – «Думан». Кто такой Думан? О чем пелось в этой песне?

Гайдук Никол был родом из карабахского селения Хачен. За год до Хатавинской битвы Никол с отрядом, направляясь в Ван, укрылся от преследователей в каком-то сарае, прямо на границе с Персией. Гамидовские всадники обложили сарай соломой и подожгли. Но Никол выскочил из пламени и, отстреливаясь, под градом пуль добежал до вершины ближайшей горы. Курды были ошеломлены, видя, как, прорвавшись сквозь туман и клубы дыма, гайдук исчез на горе. Вскоре стало известно, что он убил по дороге двух беков. Курды, потрясенные увиденным, окрестили этого героя Думаном и сложили о нем песню.

Вот как закончил Аладин Мисак свою песню: «Этим утром, рано-рано, самый большой фидаи по имени Думан, а на деле Божий Огонь, решил расправиться с нами».

Но сгинул, рассеялся хаченский Думан. Луна, что всю ночь вместе с нами слушала песню Аладина Мисака, соскользнув с абаханского небосклона, ушла за каменный мост Банти-Маху.

На рассвете на нас напали. Наш провожатый был убит.

Бедный абаханец, он не вернется больше в свой монастырь. Ушел на несколько дней и не вернется никогда.

Он даже ношу свою не успел опустить на землю. Рожденный курдом, он верой и правдой служил армянской церкви Цорцора и архимандриту Гинду.

Мы похоронили его возле каменного моста Банти-Маху, что означает «В тюрьме смерть», под высокой скалой, которая, как страж, возвышается над широкой Абаханской долиной.

Аладин Мисак взял ношу абаханца, и мы, пройдя ущелье Беркри, направились к Сипан-горе.

От царства змей до Бингёла Аладин Мисак сказал, что где-то поблизости мы должны встретиться с опытным провожатым из Хнуса. Действительно, вскоре мы увидели этого человека. Он встретил нас возле тех самых скал, где с таким усердием искал клад давешний ванец.

Рыжий Давид был старым проводником. Одевшись курдом, он беспрепятственно проникал в самые отдаленные уголки страны и несколько раз добирался даже до Кавказа.

Давид совершал эти переходы только ночью. Был он бесстрашен, быстр и зорок. Его глаза были приспособлены к ночной тьме; казалось даже, он, как волк, в темноте лучше видит. Он знал в этой стране каждый камушек. Когда он кого-нибудь сопровождал, всегда шел впереди и почти никогда не разговаривал во время перехода. Он мог по лаю собак, по журчанию ручья, по плеску родника, по шуму листьев безошибочно определить, где, возле какого села находится.

Мы дошли до склона горы Сипан. Здесь я встретил когда-то красивую Мави, я тогда любил бродить по горам.

Рыжий Давид повел нас через Манаскертские горы к склонам Дзернака. Только дважды мы останавливались в пути. Раз – когда он засомневался, правильно ли идет, потому что темень стояла непроглядная. В нескольких шагах от этого места у него была спрятана подкова от русской лошади; он проверил, подкова была на месте, – значит, мы шли правильно. И второй раз он остановился – пошарил под каким-то камнем и вытащил пару трехов. Они были поновее тех, что были у него на ногах. Он переобулся, а старые сунул под камень, и мы пошли дальше.

А возле какого-то хачкара он остановился и прочел:

«Я говорил – это я,

Тот, кто сказал – это я,

Стал таким, как я».

– О чем говорит эта надгробная надпись? Если под этим камнем лежит мужчина, то почему у него есть могила? Нет, мы не хотим быть, как ты! – вдруг с пафосом воскликнул мушец Тигран. – Мы из тех, у кого не бывает могилы!

– Приближаемся к деревьям Каина и к роднику Авеля, – объявил Рыжий Давид, взмахнув посохом. Ночью мы подошли к селу Хачмелик.

– Налево от нас камень Жажан, – предупредил наш проводник, показывая налево.

Мы напрягли зрение: из тумана на нас глядела большая черная человекоподобная скала, водруженная на узенький холмик земли.