В пруду ботанического сада дружно и горделиво плавала пара белых лебедей, не обращая внимания на крики разнузданной детворы. «Наша» скамейка была занята молодоженами с коляской. Я сел на противоположную скамью, оказавшись под палящим солнцем. Младенец в коляске ворковал на своем диковинном наречии и сучил ножками. Родители обсуждали глобальную проблему деспотизма свекрови.

«Нет ничего нового под солнцем», — изрек я про себя, вытирая носовым платком выступивший пот. Десять лет назад мы с Шуркой впервые поцеловались на той самой скамейке, где сидят молодожены. Мне было двадцать пять, а ей уже перевалило за тридцать. На личном фронте я терпел фиаско за фиаско от одной высокомерной и не очень далекой девицы и решил поделиться с бригадиршей своими проблемами. Шурка курила папиросу за папиросой, время от времени грациозно постукивая указательным пальцем по мундштуку, чтобы стряхнуть пепел. Какое-то время мы сидели молча. «Мне кажется, тебе не надо зацикливаться, — сказала она, кокетливо тряхнув своей каштановой челкой. — Мало ли вокруг девчонок?» После чего прозвучала знаменитая фраза про белый и черный хлебушек. Бригадирша приблизила ко мне лицо, прикрыла веки и подставила губы для поцелуя. Все это выглядело дерзко, если не сказать смешно, но в тот миг я вдруг понял, что больше не люблю ту высокомерную, взбалмошную девицу. И, возможно, никогда не любил.

Наш роман длился недолго, всего несколько месяцев. Потом я уволился с завода, уехал из города. В Екатеринбурге бывал не часто и больше чем на три дня не задерживался. Восстанавливать былые связи не имел никакого желания. Время сделало настолько крутой вираж, что от меня прежнего почти ничего не осталось.

— Давно ждешь?

Задумавшись, я не заметил, как она подошла и села рядом. Теперь я мог разглядеть ее лучше, чем позавчера, во время обеденного перерыва. Бывшая бригадирша чувствовала себя не так уверенно, как раньше. Взгляд не был таким пронзительным и немного надменным. Она, наоборот, старалась не смотреть мне в глаза.

— Ты, наверное, ждешь моих объяснений по поводу вчерашнего? — спросила Шурка.

— Чего тут объяснять? Ты меня просто подставила, вот и все.

— Пойми, я не хотела, вышло само собой. — Она сделала порывистое движение, словно по телу прошла судорога. — Ты объявился нежданно-негаданно, а мы с Елизаветой давно наблюдали за твоими расследованиями в прессе, и я при этом всегда гордилась, что была когда-то знакома с тобой. Лиза однажды, кажется, полгода назад, сказала: «Если бы Женя приехал в наш город…» И вот ты приехал. Приехал и позвонил. Сообщил, что все лето проведешь здесь.

— И ты сразу же доложила своей начальнице!

— Лиза — не просто начальница. Мы давно стали подругами. В начале девяностых она организовала фирму и вытащила меня с завода.

— Вы были знакомы?

— Нет, но отец ей много рассказывал обо мне. О моем трудолюбии и организаторских способностях. А Лизе как раз нужен был такой человек.

— И часто вы с ней вспоминали ее отца?

— Не припомню, чтобы мы говорили о нем до последнего времени, когда Лизе вдруг взбрело в голову во что бы то ни стало отыскать убийцу! Тринадцать лет спустя!

— Взбрело в голову, потому что ей попался на глаза твой мундштук. Заурядный, черный мундштук, каких инженер Широков не держал в своей коллекции.

Александра на миг замерла, глядя вперед. Молодая пара с коляской уже покинула «нашу» скамейку. Солнце скрылось за тучей. Начал накрапывать мелкий дождь.

— Надеюсь, ты не поделился с Лизой своей догадкой?

— Я никогда никого не подставлял, Шура. Не имею такой привычки.

Она достала из сумочки пачку сигарет. Я обратил внимание, что бывшая бригадирша теперь курит наилегчайшую «Вирджинию» с ментолом, сигаретки тоненькие, как соломка, через которую медленно потягивают коктейль.

— Мундштуки нынче не в моде?

— От мундштуков и папирос я давным-давно избавилась, — вздохнула Шура, — а вот окончательно бросить никак не могу.

— Предполагаю, что от мундштуков ты избавилась, когда начала работать с Лизой.

— Ты говоришь со мной в таком тоне, будто подозреваешь в убийстве!

— Я — нет, а вот Лиза считает, что ее отца прикончила любовница. Ты ведь была его любовницей, не так ли? Я это понял на вечере у Рины Кабировны.

— Да-да, ты тогда сильно напился, — припомнила она.

— Как бы я ни напился, но факт остается фактом. И будет лучше, если я не стану ничего из тебя вытягивать, а ты обо всем расскажешь сама.

Дождь усилился, и нам пришлось укрыться в ближайшей забегаловке, мало приспособленной к вялотекущей беседе. Александра непрерывно курила, часто сбивалась, теряла нить повествования, отвлекаясь на малозначительные эпизоды. Пожалуй, для старой любовной связи она слишком нервничала.

Честно говоря, я был разочарован. Инженер Широков, коему рабочие приписывали качества пламенного борца за справедливость и о котором на заводе слагали легенды, оказался первостатейным трусом. Он боялся начальства, он боялся общественного мнения, он, наконец, боялся собственной дочери. Полтора года им удавалось тщательно скрывать свой роман. В тайну были посвящены две самые верные подруги и Максим Максимович Ведомский. На Ведомском я попросил ее остановиться и рассказать об этом человеке подробнее. Шурка всего два раза встречалась с бывшим начальником милиции. Первый раз до гибели инженера, второй раз — после. Максим Максимыч как-то пригласил их с Широковым к себе на дачу. Сына с невесткой он отправил за границу, жену — в Крым и решил устроить маленький пикничок в тесном кругу. С ними была еще только любовница «дяди Макса», дама лет тридцати, инспектор по делам несовершеннолетних. Шура долго не могла вспомнить имя этой женщины. Ей казалось это очень важным. Наконец она остановилась на имени Лариса. Ведомский шутливо называл ее «Рисочкой». По словам Александры, Рисочка была красавицей из красавиц. Вообще, пикничок напоминал смотр любовниц двух закадычных приятелей. Рисочку она больше никогда не видела, хоть и жила с ней в одном районе, а вот с «дядей Максом» пришлось еще раз повстречаться. Он вызвал ее к себе по повестке в те самые майские дни. Ведомский заверил знаменитую бригадиршу, что сохранит тайну друга и она не будет проходить по делу Широкова даже в качестве свидетельницы, но ему необходимо знать все о последних днях инженера. «Сашенька, — ласково обратился к ней «дядя Макс», — будем доверять друг другу». Он догадывался, что Сашенька посвящена в их семейные неурядицы и у нее мало оснований доверять человеку, с которым Николай Сергеевич в последнее время находился в ссоре.

— Я рассказала все, что знала, кроме…

Выглянуло солнце, и мы не спеша брели вниз по Первомайской.

— Кроме? — в нетерпении переспросил я.

— Я ни разу не упомянула о собственных подозрениях.

В тот миг мне показалось, что и от меня она многое утаивает.

— Дело в том, — продолжала Шура, — что этот человек завидовал Николаю. И зависть его была черной.

— Но в чем же ему завидовать? — не скрыл я своего удивления. — Высокий пост, престижная квартира, дача, машина, жена, сын, красивая любовница. Чего ему не хватало?

— Не знаю. Наверное, это невозможно объяснить. Они дружили с самого раннего детства. Коленька всегда был любимцем. Понимаешь? Дома, во дворе, в школе, в институте, на заводе. Всегда и везде он пользовался расположением окружающих в силу своего неповторимого обаяния. А Макса не любили. В его присутствии люди настораживались. Вот в чем разница. Поразительно, что дружба столь разных людей длилась десятилетиями. Раскол произошел, когда они породнились. Николай будто сбросил шоры, которые на протяжении многих лет мешали ему как следует разглядеть этого человека. Он увидел, что Макс желчен, алчен, завистлив, хитер, а главное, недобр.

Последний аргумент она почему-то выделила особо, и лицо ее при этом сделалось суровым: сжатые губы, прищуренные глаза. Александра Вавилова теперь совсем не походила на добродушные портреты своей громкой молодости, украшавшие доски почета и первые полосы комсомольских изданий.