Я ее не перебивал, она сама сделала паузу в ожидании моего вопроса, и я, конечно, его задал. Ответ ей дался нелегко. Так женщины признаются в измене мужа.

— Я думаю… мне кажется… Вероятнее всего, у папы была женщина.

Мундштук вернулся на прежнее место. Ящик резко захлопнулся.

— Я ничего о ней не знаю, — продолжала Лиза, — а мне хотелось бы это знать.

— Вы ее подозреваете?

— Почему нет? Разве женщина не способна убить? Лиза даже не пыталась прятать свой эдипов комплекс. Если раньше она тоже выставляла его напоказ, тогда не удивительно, что отец скрывал от нее свою возлюбленную. И знакомые отца, заметив «пунктик» у инженерской дочери, предпочитали молчать.

Я сказал, что ее открытие ровным счетом ничего не доказывает. И если даже была женщина, то какой ей резон убивать Широкова?

Мои слова Лиза пропустила мимо ушей, уверовав в собственную догадку. Она подошла ко мне почти вплотную и, отметая двусмысленность, предложила:

— Оставайтесь у меня на ночь.

2

Я проснулся от яркого солнца в «мансарде» сестры. Мансардой мы называли застекленную лоджию на последнем, двенадцатом, этаже панельного дома. Урбанистический ландшафт с дымком металлургического комбината только усиливал иронию этого старого французского словечка. Большая семья сестры отправилась на работу, оставив ее нянчиться с трехлетним внуком.

Она принесла мне тосты и кофе прямо на «мансарду» и сообщила о звонке некоей дамы, которая желает со мной встретиться сегодня в три часа, в ботаническом саду, «на прежнем месте». В ботаническом саду, как мне помнилось, я встречался только с одной дамой. Поспешность назначенного свидания нисколько не удивляла. Даме было о чем беспокоиться.

Оставшись наедине с тостами, я на свежую голову прокрутил вчерашний вечер. Найденный Лизой мундштук вызывал у меня определенные ассоциации, о которых я сознательно умолчал. В моей жизни опять же была только одна женщина, любившая мундштуки. И, по странному стечению обстоятельств, эта женщина не только знала инженера Широкова, но еще и работает в настоящее время под начальством его дочери.

Мне предоставлялась прекрасная возможность отомстить Шурке за вчерашнее, проигнорировав свидание в ботаническом саду. Но по натуре я человек не мстительный. К тому же не терпелось выслушать ее объяснения по поводу мундштука. Я был на сто процентов уверен, что «странная вещь» в столе покойного Николая Сергеевича принадлежала ей. И вот почему. Молодежная бригада маляров, в которой мне посчастливилось когда-то работать, часто побеждала в социалистическом соревновании, и портрет ее бригадира Александры Вавиловой круглый год украшал Доску почета. Заводское начальство всячески поощряло Шурку и повсюду таскало за собой для наглядности положительного примера. Бригадирша ораторствовала на различных конференциях, ездила за наградами в Москву. Ее фото (вылитая Клаудиа Кардинале) охотно размещали на первых страницах комсомольские издания. Наверное, в то время она и познакомилась с главным инженером и, возможно, тогда же пристрастилась к мундштукам. Я пришел в бригаду восемнадцатилетним разгильдяем, и все это меня ничуть не интересовало. Помню только, что заводские начальники в дорогих костюмах любили захаживать к нам, чтобы подбодрить краснознаменную Шурку и заодно посмотреть на меня. Тоже своего рода сенсация — единственная мужская особь на весь малярный цех. А еще помню бесконечные дверцы и капоты начальственных машин с царапинами и ссадинами. Работа квалифицировалась по высшему разряду, и Шурка ее никому не доверяла: сама зачищала, красила, полировала. Другие бригадирши, которых мы называли не иначе как «старухами», не столь обласканные руководством, завидовали и злословили. Я не прислушивался к бабьим сплетням. Мое теперешнее подозрение основывалось не на сплетнях, а на одном давнишнем эпизоде, невольным участником которого был я сам.

Это случилось в марте или апреле, незадолго до гибели главного инженера, на юбилее Рины Кабировны, старейшей работницы цеха. Наша бригада работала в тот день во вторую смену, но Шурка упросила мастера отпустить нас на юбилей. Кто же откажет краснознаменной Вавиловой? Тем более все знали, что Шурка была когда-то ученицей Рины Кабировны. В общем, юбилей как юбилей, и я никогда бы о нем не вспомнил, если бы не Шуркины глаза. В какой-то миг мне показалось, что от них исходит свет. Погаси люстру — в комнате будет светло! Глаза бригадирши смеялись и плакали одновременно. Она опрокидывала рюмку за рюмкой, развлекая компанию задорными тостами. Спела казачью песню, пустилась в пляс. Наша строгая Вавилова отрывалась по полной программе, и я (святая наивность!) воспринимал ее кураж как дань уважения юбилярше. Но причина была иная. Рину Кабировну приехал поздравлять инженер Широков. Его, как полагается, усадили за стол, налили «штрафную», и он, уже навеселе, пообещал подвезти на своей машине всех, кто живет в его стороне. Таких оказалось трое, в том числе и знаменитая бригадирша. То есть Николай Сергеевич решил задержаться.

Не люблю больших застолий. Есть в них что-то скотское. В самом разгаре веселья мне вдруг становится грустно, и я пытаюсь найти укромный уголок, чтобы спрятаться. В двухкомнатной квартире юбилярши все уголки были оккупированы гостями. Попытка проникнуть в туалет также не увенчалась успехом. Зато я обнаружил уютный чуланчик прямо напротив туалета и, едва разместившись в нем, решил наблюдать за праздником в узкую дверную щель. В юности я был большим оригиналом, особенно, если выпивал лишнее.

Гости, гонимые нуждой, то и дело дергали дверную ручку совмещенного санузла, но дверь не поддавалась, и они вынуждены были отступать на прежние позиции. Мое терпение тоже было на пределе, но я подбадривал себя песенкой группы «Спаркс» «Леди засела в туалете». Но вместо леди из туалета вышел главный инженер. Я подождал, когда он скроется в гостиной, и выскользнул из своего укрытия. Однако дверь вновь оказалась заперта. Внутри находился кто-то еще. Товарищ Широков справлял нужду в обществе… «Ну, ты и наклюкался, Женечка!» — засмеялась Шурка, столкнувшись со мной нос к носу. Может быть, я действительно наклюкался, но соображал очень даже хорошо. И в тот миг мне сделалось стыдно за свое ненарочное соглядатайство. Так стыдно, что не посмел ничего ответить бригадирше. А она как ни в чем не бывало вернулась к столу.

Впоследствии этот эпизод выветрился у меня из головы. Он не всплыл даже, когда у нас с Шуркой возникли определенные отношения. Мое подсознание припрятало его до поры до времени.

Не думаю, что в туалете они занимались чем-то предосудительным. Скорее всего, решали какие-то насущные вопросы. Ведь на их пути стояли непреодолимые препятствия. Дочка инженера постоянно ссорилась с мужем и все чаще искала убежище в доме отца. Широков был человеком рассудительным, он прекрасно понимал, что Лиза со своим комплексом не потерпит мачеху-ровесницу, будь та хоть трижды знаменитой бригадиршей. Но самым главным препятствием для их любви была семья Александры Вавиловой.

Шурка выскочила замуж очень рано, в семнадцать лет, забеременев от своего сокурсника по техучилищу. Ее мужа я отлично знал. Степан работал в соседнем цехе фрезеровщиком. Странно выглядела эта пара. Красавица-жена и калека-муж. Инвалид с детства, Степан ходил на протезе, был долговязым и сутулым, почти горбатым. Светлые жидкие волосы сосульками свисали на плечи, мясистый красный нос всегда смотрел под ноги, а глубоко посаженные глаза от бесконечных возлияний стали совсем прозрачными. К концу рабочей смены Степан так напивался, что Шурке частенько приходилось тащить его на себе. У них росла дочь, кажется, такая же некрасивая, как отец.

Однажды я спросил Шурку, как она могла лечь в постель с этим уродом? Ничуть не смутившись, она ответила: «Из жалости». Точно такой же ответ последовал на вопрос, почему она до сих пор с ним не развелась. По-моему, эти два ответа характеризовали ее не с лучшей стороны, но чужая душа, как известно, потемки. Несмотря на жалость, Шурка спокойно изменяла своему инвалиду. О ее похождениях бабки-малярши слагали легенды. А вот в молодежной бригаде не принято было сплетничать. Поэтому слухи доходили до меня в последнюю очередь. Во всяком случае, я ничего не знал о романе Вавиловой с главным инженером завода. Помню лишь, как она ответила кому-то из девчонок: «Нельзя же все время есть только черный хлеб, иногда хочется и белого хлебушка попробовать!» Эта присказка вызвала смешки и ухмылки, понимание и непонимание со стороны тех, кто находился рядом.