Она грустно развела руками. Хорошо, продолжал я, а где она его держит? В холодильнике ничего нет, кроме консервов. Дура указала на подвал. Я поморщился:

— Ты с ума сошла, там слишком тепло. Еще много осталось?

Она показала руками, сколько, а я покачал головой. Судя по ее жесту, там оставалось еще не меньше двадцати килограммов первосортной свинины… Но только тухлой. Какая жалость!

— Закопай мясо за оградой, — приказал я. — Сейчас же, пока мы не задохнулись от вони!

Но она пошла возиться по дому и начала копать только ночью, когда я уже ложился спать. Если эта упрямица что-то вобьет себе в голову, спорить с нею бесполезно.

Газета расшифрована полностью. Я до последнего момента надеялся наткнуться на какую-то шутку, но прогадал. На месте моих знакомых, я никогда бы не убил столько времени и усилий на то, чтобы полностью воссоздать облик захолустного листка, где печатаются новости, интересные только для местных жителей. И никакого сарказма в статьях… Никаких уколов, намеков — ничего! Разве что снимки… Рожи якобы местных жителей, которые они создали на основе пиратского снимка моей прислуги. Да еще моя фотография в огороде. Это совсем неостроумно.

Сам принцип письменности, который они использовали, стар, как мир, а то и еще старее. Интересно, как бы звучал этот язык, если бы кому-то вздумалось на нем заговорить? Вечный вопрос. Как бы звучал древнеегипетский из уст Аменхотепа? Древнегреческий — из уст Гомера? Шумерский?.. Мы можем только предполагать.

Питаюсь отвратительно. Банка с фасолью и банка с помидорами. Мяса больше нет. Моя дура ходит грустная. Вот недотепа! Положи она мясо в холодильник сразу, оно бы не протухло!

Но разве ей втолкуешь…

Снова думаю о городе. Документы… Их у меня нет. Что там говорила Александра о других возможностях их получить? Пытаюсь вспомнить и не могу. Все, что происходит за пределами ограды, потеряло для меня всякий смысл.

Вспомнил, что когда искал в доме семейные архивы, в подвал не спускался. Да там и быть ничего не могло, кроме пауков и старой рухляди. И все-таки, я решил посмотреть. А вдруг? Ну, а вдруг? И я вернусь в город, и получу, наконец, новый паспорт…

Спустился в подвал, попытался зажечь свет. Лампочка не загорелась, да и неудивительно. Со смерти дедушки тут вряд ли кто-то побывал, кроме моей дуры, а ей свет не нужен. Она, судя по моим наблюдениям, свободно ориентируется в темноте.

Принес свечу и стал осматривать подвал. От земляного пола исходила ужасная вонь, а проветрить помещение невозможно. Окон нет, а если оставить открытым люк, неизвестно, какая дрянь поползет отсюда в дом. Начиная с ящериц, кончая…

В углу мелькнуло что-то розовое. Я остановился, поднес свечу ближе. Тряпки. Склонился, поднял верхнюю… Это был помятый женский пиджачок с золотыми пуговицами, весь в каких-то пятнах. Под ним — серая замшевая сумка и туфли на высоком каблуке.

Пиджак Александры. Ее сумка, ее туфли. Ее юбка, чулки, белье…

В сумке паспорт, ключи, деньги — все…

Я выскочил наверх как ошпаренный, схватил прислугу, копошившуюся в кухне, и стал ее трясти. Сказать сначала ничего не мог — не было слов. Потом выдавил:

— Почему в подвале ее вещи? Где она? Где?

Дура ревела, как корова, но не пыталась сопротивляться, хотя была очень сильна. Я уже говорил, что она с легкостью поднимала меня на руки и относила в спальню.

— Ты знаешь, где она?!

— Ы-ы-ы… — Долгий рыдающий звук. Я уже успел понять, что он означает «да».

— Где она?

Рыдания постепенно смолкали. Потом она подняла ко мне свое кошмарное лицо, робко улыбнулась и, протянув руку, погладила меня по животу.

— Что?

Еще одно поглаживание. Она коснулась моего рта, непрерывно что-то бормоча, опустила руку ниже, погладила мне горло, грудь и снова положила ладонь на живот. А потом с неожиданной смелостью хлопнула меня по заду и засмеялась.

— Ты рехнулась? — пробормотал я, хотя никогда и не сомневался, что она не в своем уме.

Дура метнулась к плите, схватила сковороду, показала мне ее, сделала вид, что режет мясо большим ножом, потом взяла тарелку, поднесла ее к моему рту… И вся пантомима повторилась, закончившись игривым шлепком. Это было безумие…

— Ты что хочешь сказать… — выдавил я наконец. — Я спрашиваю тебя: где Александра?

Она с раздражением указала сперва на мой живот, потом на свой. И тут я начал понимать.

— Ты хочешь сказать, что…

— Ы-ы-ы! — обрадовалась она.

— Ты ее… Убила? — Я не чувствовал своих губ.

— Ы-ы-ы! — простодушно подтвердила дура.

— Отнесла в подвал, да? — Это говорил не я, кто-то другой. Я не мог бы этого произнести. Никогда бы не смог, но тем не менее слышал свой голос, и этот голос звучал на удивление буднично. — Ты убила ее, чтобы я не уехал отсюда? Разделала, как тушу, потому в подвале такая вонь? Александра все это время… Была там?

Она едва не прыгала от счастья. Наконец-то у нас получился связный разговор.

— И я… И мы с тобой… Эта свинина, которую ты жарила, была… Ею? И почтальон ничего тебе не привозил. Я ведь не заметил у него никакого свертка…

— Ы-ы-ы!

Я очнулся и ударил ее по лицу, тут же отдернув руку. Мне показалось, чтсг кошмарные мелкие зубки прокусят мне пальцы, но этого не случилось. Дура приняла оплеуху, как нечто должное. Она стояла передо мной, опустив лицо, и даже не плакала больше. Я мог ее бить, пока не забил бы до смерти, а она не проронила бы ни звука.

Немедленно бежать отсюда! От этой людоедки, сделавшей и меня людоедом, от этого ужасного дома, от всего! К людям!

Я выскочил во двор и завел машину. Потом мне пришла в голову мысль, что нельзя оставлять преступницу одну — она сбежит. Я бросился обратно, вытащил дуру из дома, скрутил ей руки своим ремнем и повалил на заднее сиденье. Туда же бросил улики — вещи Александры. Тварь не проронила ни звука, даже глазом не моргнула. Была на удивление спокойна — будто архаическая статуя. Меня даже в этот момент ужасала власть, которую я имел над нею.

Я выжимал максимальную скорость, не замечая ни дороги, ни времени. В голове вертелись ужасные мысли. Вот так — я сбежал в глушь, спрятался от проблем, нанял сумасшедшую прислугу, съел с ней на пару свою невесту… Меня чуть не вырвало, но я выдержал.

Через некоторое время вдали показались строения. Я еще не успел прийти в себя и потому не сразу понял, что в открывшейся мне картине что-то не так. Не было церковного шпиля, не было магазина, где я покупал продукты, не было главной улицы под названием Почтовая… Не было…

Людей.

Людей тоже не было. А были на улицах чудища с такими же деформированными лицами, как у моей прислуги. Я стал кричать и кричал, оглушая себя, до тех пор, пока не нажал на тормоз и не остановил машину. Я хотел развернуться и рвануть отсюда, но в последний момент почему-то остановился. Мне показалось, что я сошел с ума, а значит, ехать куда-то бесполезно. От себя не уедешь.

Моя дура сидела сзади и радостно визжала, приветствуя через стекло односельчан.

Я поехал не в ту сторону.

Я попал в ее деревню.

Тут все такие.

Меня привели в чувство чудовища. Они дали мне какое-то горячее соленое питье, и голова понемногу перестала кружиться. Один из них со мной говорил — долго, спокойно, ласково. Он говорил целый час, прежде чем я стал кое-что понимать из его речи.

Газета не была подделкой. Это была настоящая газета, только здешняя. После того как ко мне устроилась прислуга отсюда, ей стали привозить газету из родной деревни.

А прежний почтальон… На каком-то перекрестке он встретился со здешним, и тот забрал у него письмо Александры. А что с ним было потом?

Добрососедская услуга…

Я просто поехал не в ту сторону.

Снова затмение, снова соленое питье, снова этот… Человеком назвать его не могу. Он принес мне какие-то бумаги. Я их прочел — все-таки здешней письменностью уже овладел, а потом опять лишился чувств.

Это было свидетельство о браке моих родителей. Теперь я знал, кто мой отец. Теперь у меня была справка. Наконец-то я ее нашел. И нашел его.