— Русская книга. — В голосе недоверие.

— Я русский, господин унтер-офицер. Естественно, читаю русские книги.

Он перелистал несколько страниц, словно ожидая найти там тайные записи. Ничего не найдя, бросил книгу обратно в чемодан.

Потом взялся за записные книжки. Открывал, пробегал глазами по страницам. Я записывал туда факты из истории Балкан, статистику населения, цитаты из газет, все то, что должен знать корреспондент, пишущий о регионе.

Пограничник читал медленно, подозрительно. Я стоял рядом, стараясь выглядеть терпеливым и слегка раздраженным, как человек, которому надоела бессмысленная проверка.

Ковач сидел напротив, нервно теребя свой паспорт. Молодой рядовой стоял у двери, рука на револьвере, глаза враждебные.

Наконец унтер-офицер отложил записные книжки и взялся за чемодан сам. Начал простукивать стенки, ища двойное дно.

Я замер. Вот оно. Критический момент.

Непроизвольно я напрягся, готовый к действию. Расстояние до унтер-офицера полтора аршина. До рядового три аршина. Окно купе закрыто, но стекло тонкое, можно разбить плечом за секунду.

Пограничник стучал по дну чемодана. Звук был глухим. Подозрительно глухим.

— Это что? — Он посмотрел на меня острым взглядом.

— Усиленное дно, — ответил я спокойно. — Чемодан старый, еще отца моего. Делали прочно в те времена.

— Или там что-то спрятано.

— Ничего там нет, господин унтер-офицер. Это просто старый чемодан.

Он продолжал простукивать, ища способ открыть двойное дно. Я знал, что там есть потайная защелка, незаметная глазу, но если искать достаточно долго и методично…

— Ганс! — крикнул унтер-офицер рядовому. — Иди сюда, посмотри.

Молодой пограничник подошел, начал изучать чемодан. Они склонились над ним, ощупывая края и проверяя швы.

Я стоял рядом, внешне спокойный. Подсознательно считал секунды. Еще немного, и они найдут защелку. Тогда увидят Браунинг, патроны, шифровальную книгу, фотоаппарат. Тогда все кончено.

Нужно что-то делать. Отвлечь. Переключить внимание.

Я кашлянул:

— Господин унтер-офицер, я понимаю вашу бдительность после трагедии с гауптманом Шульцем. Но я всего лишь журналист. Вот мои рекомендательные письма от редакции.

Я достал из внутреннего кармана пиджака конверт с письмами, красивыми, на бланке редакции, с печатями, подписями главного редактора.

Пограничник взял письма, но не переставал следить за чемоданом боковым зрением. Рядовой продолжал ощупывать дно.

В этот момент Ковач вмешался. Неожиданно, но очень вовремя:

— Господин унтер-офицер, простите, что перебиваю. Но мы уже двадцать минут стоим. Поезд опаздывает. У меня важная встреча в Белграде сегодня вечером. — Он посмотрел на меня, потом на пограничника. — Этот господин всю дорогу со мной разговаривал. Обычный русский интеллигент. Никакой не террорист. Говорили о литературе, о политике. Он даже не одобряет сербских радикалов, сказал, что терроризм не метод цивилизованных людей.

Это правда. Мы действительно говорили об этом по дороге, и я специально высказывал умеренные, либеральные взгляды. Именно то, что должен говорить корреспондент солидной газеты.

Унтер-офицер посмотрел на Ковача, потом на меня, потом на письма в своих руках. Читал долго, проверяя каждое слово.

Рядовой все еще возился с чемоданом. Пальцы его нащупали что-то в углу дна. Защелку?

— Господин унтер-офицер! — позвал он. — Здесь что-то…

В коридоре вагона раздался громкий голос:

— Эй, где вы? Нужна помощь в третьем вагоне! Там какой-то офицер пытается провезти оружие!

Унтер-офицер дернулся, услышав обращение. Посмотрел на дверь купе, потом на меня, потом на письма. Колебался. Долго колебался.

Потом швырнул письма мне в руки, вместе с паспортом и удостоверением:

— Ладно. Проезжайте. — Голос жесткий, недовольный. — Но будьте осторожны в Белграде. Сербы взбесились после ареста их дружков. Любого корреспондента могут принять за австрийского шпиона и убить.

— Благодарю за предупреждение, господин унтер-офицер.

Он кивнул рядовому:

— Идем, Ганс. Там работа.

Они вышли из купе, хлопнув дверью. Я услышал, как их шаги затихли в коридоре. Потом свисток где-то снаружи. Крики на немецком. Шум на платформе.

Я медленно закрыл чемодан. Руки дрожали, совсем слегка, но дрожали. Я поставил чемодан обратно на полку и сел на свое место у окна.

Ковач облегченно вздохнул:

— Вот черт! Думал, не отпустят. — Он посмотрел на меня с сочувствием. — Извините, что вмешался. Но эти пограничники совсем озверели после убийства. Всех подряд проверяют.

— Благодарю вас, господин Ковач. Вы очень помогли.

— Да ничего. — Он махнул рукой. — Мы же вместе ехали, я же видел, что вы нормальный человек. Не террорист какой-нибудь.

Поезд дернулся и медленно тронулся. За окном поплыла платформа, пограничники, склады, мост через реку. Мы пересекали Саву, узкую речку, которая отделяла Австро-Венгрию от Сербии.

Я смотрел в окно и чувствовал, как напряжение медленно отпускает. Граница пройдена. Первое испытание позади.

Впереди Белград. Город, где вчера убили австрийского офицера. Город, где напряжение достигло предела. Город, где «Черная рука» готовила новые удары. Город, где майор фон Урбах плел свои интриги.

Город, где я должен предотвратить войну.

Поезд набирал скорость. За окном проплывали сербские поля, деревушки с деревянными домами, церкви с куполами вместо шпилей. Другая страна, другая культура, другие опасности.

Солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в кроваво-красные тона. Красное небо. Как предчувствие.

Убийство гауптмана Шульца. «Черная рука» нанесла удар. Австрийцы ответят жестко. Аресты, репрессии, давление на Белград. Сербы озлобятся еще больше. Спираль насилия раскручивается.

Нужно действовать быстро. Проникнуть в организацию. Найти тех, кто готовит следующий удар. Остановить их. Вербовкой, манипуляциями, дискредитацией. А если не получится мирными методами…

Конечно же, я знал ответ. Если мирные методы не сработают, придется убивать. Снова. Как в Аламуте. Как всегда.

Но на этот раз цена выше. На этот раз на кону судьба Европы.

Поезд мчался в сгущающихся сумерках к Белграду. Я сидел у окна и смотрел на красное небо, думая о том, что ждет впереди.

Подполковник Николай Степанович Артамонов стоял у окна второго этажа русского читального зала на улице Краля Милана и смотрел на Белград, распростершийся перед ним под майским солнцем тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Город прекрасен и опасен одновременно, как красивая женщина, держащая кинжал за спиной.

Внизу, на мощеной булыжником улице, сновали дрожки с пролетками, редкие автомобили с грохотом проезжали мимо, поднимая облака пыли. Торговцы разносили лотки с фруктами и газетами, выкрикивая заголовки на сербском. Женщины в длинных юбках и широкополых шляпах прогуливались под руку с господами в сюртуках и котелках. Обычная жизнь европейского города начала двадцатого века.

Но Артамонов знал, что под этой благопристойной поверхностью бурлит нечто совсем иное.

Он провел на Балканах десять лет. Десять лет наблюдал, как маленькая Сербия, освободившаяся от турецкого ига всего тридцать шесть лет назад, превращается в пороховую бочку Европы. Десять лет плел паутину агентуры, вербовал информаторов, покупал чиновников, распутывал заговоры. И с каждым годом чувствовал, как напряжение нарастает, как пружина сжимается все туже, готовая выстрелить.

Убийство гауптмана Шульца позавчера ночью было еще одним витком этой пружины.

Артамонов провел рукой по смуглому лицу, которое выдавало в нем цыганскую кровь матери, и вернулся к столу, заваленному газетами. «Правда», «Политика», «Дневник», все белградские издания пестрели заголовками о «героическом акте освобождения» и «австрийской провокации». Каждая газета трактовала убийство по-своему, но суть одна: город ощетинился, как раненый зверь.