Я написал "прощайте", но я не могу, Вита, не писать снова. Мне кажется, что мне от этого немного легче.

Теперь всё прошлое выглядит какой-то ужасной насмешкой судьбы. Всего две недели назад я ходил по сверкающей Москве, я был полон радости из-за успехов и упоительных надежд. Командировка для утверждения технических проектов, которые я сам составлял; министерство, ЗИС, Оргстанкинпром, завод Орджонекидзе, ЭНИМС и завод "Стакоконструкция"… Всё это теперь мучительно вспоминать. А голову сверлят одни и те же отчаянные мысли. И самое невыносимое – что об этом надо сообщить домой. Как они это перенесут – не представляю. Ведь их жизнь теперь заключается целиком в моём счастьи. Ведь они у меня уже такие старые и такие исстрадавшиеся. Я вчера ходил звонить домой и не застал никого дома. Это было очень тяжело, но я даже немного радовался, что так вышло, если только я сейчас в состоянии радоваться. Но мне там же хотелось плакать. Ведь я же один здесь, так страшно одинок, и в трудную минуту это почти непереносимо. Но разве принесёт мне облегчение то, что я свалю своё горе на головы более слабых? В их сердцах и так всегда остаётся открытой рана – гибель моего брата. Я думал их хоть теперь утешать немного. Боже, как я им буду это говорить?

Сейчас еду в город снова звонить домой.

Пожелайте мне видеть ещё в жизни счастье.

Эмиль."

11-го с утра я вышел на работу. Однако делать ничего не мог и попросил у Рабиновича переписывать какие-то списки, чтобы немного отвлечься и для приличия создать видимость занятости. Рабинович меня понимал, он дал мне "работу" и сказал, что я могу не торопиться. И вообще, как ни жестоки и ни равнодушны были люди, недостатка во внешних выражениях сочувствия не было.

Время шло, отдаляя постепенно начало этой страшной шахматной партии. А пока что чужие пешки спокойно проходили в ферзи, оставив на короткое время в покое беззащитного короля, который беспомощно метался по доске, ещё надеясь на какое-то чудо. Живой здоровый организм стремился сбросить с себя бремя, наложенное сознанием, и достаточно было самой пустяковой мысли, сумасбродной идеи, чтобы вдруг стало легко, хорошо и даже весело. Но мозг работал всё в одном направлении, здравый смысл побеждал, и терзания продолжались. Домой я звонил ежедневно. Езда была мне облегчением, она немного успокаивала, а на конечных остановках кондуктора должны были напоминать мне, что дальше ехать некуда.

12-го на работе написал ещё одно письмо Вите, в воскресенье 13-го – третье и отправил в одном конверте с предыдущим.

"12 декабря.

Я пишу вам с работы, сидя за своим столом, на котором лежат уже ненужные и чужие для меня папки с чертежами. На моей огромной доске, которую я, как теперь почувствовал, любил, словно хорошего товарища, остался наколотым неоконченный эскиз, на который мне теперь больно взглянуть. Мне ещё нужно отсиживать на работе, и я, смеясь сквозь слёзы, выпрашиваю себе занятие – переписывать какие-нибудь списки, ведомости – для того, чтобы чем-нибудь заняться и не думать. Но всё равно думаю.

Оказывается, человеческий мозг в состоянии заниматься одной и той же мыслью в течение многих десятков часов. Я от себя даже не ожидал такой прочности. Очевидно, с возрастом мальчик неумолимо становится мужчиной. А мне последнее время бывало жалко, что ушли с нежной первой юностью эти сладкие и больные чувства смятения и трепета болезненно чувствительной души, непонятная, невыразимая тревога, жажда чего-то неопределённого и острая тоска по тому, чего не было. Может быть, – думал я, – в жизни без этого меньше страданий, но зато не будет нам дано познать минуты острого упоительного счастья, которое, минуя лабиринты разума, касается прямо обнажённого сердца.

Всё это было. А теперь всё нужно оценивать по-новому. Каким я выйду после этого нового знакомства с жизнью?

13-го декабря.

Мне всегда говорили, что умение играть поможет мне переносить тяготы жизни, музыка облегчает страдания и является могущественным бальзамом для души.

Неправда.

Музыка только обостряет восприятие, попадая в унисон с настроением, делает тяжёлое непереносимым. А облегчать она способна лишь томную меланхолию.

В мой теперешний мир, сузившийся до крайних пределов, и музыка немного входит. Позавчера после двенадцати передавали скрипичный концерт Сибелиуса. Последний раз я слушал его этой весной, в Киеве, его исполняла в филармонии Баринова. Перед началом я видел у входа Борю Сигалова и был уверен, что он ждёт вас. Мне случилось сидеть в первом ряду, и я самым неприличным образом вертелся на месте, разглядывая верхний ярус.

Вчера вечером передавали "Апассионату". Она рвала мою душу и вряд ли укрепила её.

А сейчас я под арию Дубровского читал письмо, написанное мамой и отправленное до того, как она узнала о моих делах. Было мучительно каждое слово, и в арии, и в письме.

Интересно, были ли счастливы великие художники, так глубоко знающие людские несчастья – Чехов, Мопассан, Драйзер, Золя, Бальзак, Куприн…?

Так музыка помогает человеку."

17-го декабря мне вручили приказ. Там писалось: в связи с тем-то и тем-то и на основании распоряжения за таким-то номером приказываю откомандировать на постоянную работу в МТС конструктора Бонташа Э.Е. в Сумскую область.

Вечером получил письмо от Виты. Привожу его полностью.

"Здравствуйте, Эмиль. 14.12.53

Из вашего письма не ясно, куда именно вас посылают и кем вы станете там работать. Вероятно, вы считаете, что это уже совершенно безразлично, но, мне кажется, вы ошибаетесь. Самое большее, что можно отнять у человека – это разум. Направление на работу в село может отсрочить выполнение ваших планов максимум на 2-3 года, хотя вполне возможно, что я преувеличиваю, т. к. ситуация сама по себе мне совсем неизвестна.

Вы скажете, что легко распоряжаться чужими планами и отодвигать их на целые года в будущее. Но ведь не станете вы отрицать, что вам всего 20-25 лет и что в вашем распоряжении гораздо большие сроки. Московские мосты ещё впереди, не сомневаюсь." (Дальше зачёркнута целая строка)

И на обороте листа:

"Когда я летом рассказывала одной из моих подруг об Эрмитаже и пожалела, что она не видела того, что я, она сказала: "Мы всё увидим и всё узнаем, только бы не было войны". Это правда, весьма примитивная, но вполне реальная. Пожалуй, тем обиднее (зачёркнуто), что годы мирного времени проходят не так, как хотелось бы."

К вечеру 18-го декабря я оформил обходной лист и получил у сотрудницы Жени в отделе кадров трудовую книжку. Оставалось ещё только получить в бухгалтерии расчёт. Я расписался в получении книжки, где крупно, на целый разворот, было написано почти то же, что в приказе, и Женя мне сказала: "А завтра с утра вы должны быть в сельхозуправлении." – "Нет, я думаю раньше съездить домой." – "В таком случае отдавайте назад книжку, и завтра вас туда повезут, раз вы сами не хотите ехать." – "Хорошо, я завтра поеду туда сам." – "Нет, отдавайте книжку. Раз вы не хотите по-хорошему, с вами надо иначе." Я не стал разговаривать, а просто вышел из комнаты. Но, закрывая дверь, увидел, как она спокойно и решительно положила руку на телефонную трубку. Я остановился. Идти в бухгалтерию теперь нечего. Как стрекоза в банке. Даже через проходную не выпустят. Я вернулся и отдал ей трудовую книжку. Эта оплеуха совсем уже доконала меня, а я было начал немного оправляться. То ли оттого, что уже не осталось душевных сил, или ещё почему-либо, но это последнее унижение, насилие, надругательство, совсем морально меня раздавило. Прийдя в общежитие, я лёг на койку и, стиснув зубы, успокаивал себя, повторяя, что главное – перетерпеть сразу, а потом, безусловно, станет легче.

Вечером того же дня я уезжал из Харькова в Киев. Я дошёл до того, что представлял, как меня подстерегают у вокзала, разыскивают на перроне. С поднятым воротником и надвинутой на нос шляпой, я мучительно долго ждал на перроне, пока не подали запоздавший состав. Лишь когда поезд тронулся, я поверил, что буду в Киеве.