Сидя на вёслах и видя перед собой остальных, море, небо, солнце, шумный берег, видя в лодке её, слушая её немного возбуждённый из-за происшествия голос, я думал, что это, наверное одна из наиболее радостных минут на ближайшее прошлое и будущее. Вот и всё, что мне нужно…

На берегу мы все сразу разошлись.

15 сентября.

Весь тот день я был под радостным впечатлением. Ведь это было так необычайно – такое стечение обстоятельств. Судьба явно мне благоволила.

Она москвичка. Перешла на второй курс университета. Живёт на даче. И ей здесь очень скучно, скучает вместе с подругой.

Завтра я возьму лодку и приглашу их покататься.

Назавтра я предложил Фиме взять лодку. Он не захотел. Захотел Митька, тоже сосед по комнате, парнишка 16-ти лет. Я пригласил их, вышло очень удачно. Они согласились, и мы долго катались.

На этом история не закончилась, как у меня обычно бывает. Бог мне благоволил, и Люда два дня подряд случайно занимала место рядом с моим барахлом в моё отсутствие. Она была всё так же приветлива и общительна – и эти, и все последующие дни – и всё так же ни капли жеманства. На второй день она уже путалась, а когда я поставил вопрос ребром, перешла на "ты". И это, как дурман, действовало на мои нервы. Я чинил ей очки, которые потом сразу же сломались снова, играл в её компании в подкидного дурака и в домино (игры, которые мне опротивели уже несколько лет назад), плавал с ней к рельсам (она была отчаянно упрямая и всё-таки натренировалась в таких рейдах, правда, с отдыхами там), болтал с ней о чём угодно – от музыки до автомобилей. Меня восхищали звук и интонации её голоса, и я с не меньшим удовольствием слушал из её уст старый анекдот об одесситах и атомной бомбе, который она недавно услышала. И не одному мне было приятно сидеть возле неё. С ней почти всегда старались завязать знакомство её соседи – они и были инициаторами карт и домино, её раз при мне приглашали кататься на лодке (она отказалась – не моя ли в этом была вина?!). И мне это всегда было неприятно. Каждый раз, когда я видел кого-нибудь возле неё, у меня портилось настроение.

Однажды я сказал Люде, что у меня есть фотоаппарат,и она с радостью согласилась сниматься. Часов в пять я пришёл на пляж с фотоаппаратом, и мы пошли вдоль берега искать подходящие места, а также какой-то "грот", где ей потребовалось увековечить себя. Она была в белом шёлковом сарафане, облегающем её фигуру, со спущенной золотой косой, и мне казалось, что все обращают на неё внимание, и мне было немного жутко, словно меня посадили за руль мчащейся автомашины.

Я её фотографировал и у моря, и в гроте, и анфас, и в профиль, и с разными причёсками – последние оставшиеся пятнадцать кадров пролетели, как дым. И я смеялся, глядя в видоискатель – как было не смеяться, если в любой момент это было замечательное зрелище. И она смеялась, выбирая всё новые позы. Мы возвращались, о чём-то разговаривая, и она щебетала по-московски так быстро и неровно, что я с трудом следил за её словами.

Послезавтра она уезжала.

Назавтра на пляже она была в последний раз. Заморосил дождик, я мокрый стоял в плавках с полотенцем в руках, а она подошла, уходя домой, и спросила, есть ли на чём записать её адрес. Записать было не на чём, я взялся запомнить так, а она обещала, если только завтра рано утром она не будет на пляже, оставить здесь открытку до востребования Эмилю Бонташу со своим адресом.

Утром её не было. Вот и всё.

Верно ли я запомнил адрес? Через несколько дней я всунул голову в окошечко Главпочтамта. И спрашивал пожилую гражданку, хорошо ли она расслышала фамилию, там ли посмотрела? Гражданка улыбнулась и скзала, что всё правильно и ничего нет. То же повторилось и в большефонтанском почтовом отделении, выходя из которого, я награждал некую особу такими титулами, что сам ужаснулся бы, если бы при мне их произнесли вслух. Но факт был налицо. А ведь адрес она оставляла не мне, просто для фотокарточек.

На следующее утро, имея время до отъезда, я пошёл к морю. Было не очень жарко, я сидел у самых волн на большом пористом камне и думал, что недостаточно полно использовал милости черноморского берега. Не хотелось уезжать от моря, скал, солнца, песка и всего остального.

Итак, я возвращаюсь из Одессы в Киев. Яркое солнце, грохот тамбура, и большая скорость, и ветер с угольной пылью, и я еду домой, ещё немного возмужавший и чуть больше уверенный в себе.

До начала занятий было шесть дней. Костя пришёл на следующий же день, растолстевший в своей деревне, розовощёкий, семидесятикилограммовый. Мне нужно было проявить мою драгоценную плёнку, и по тому, как я за нё дрожал, он понял, что там "что-то есть". Он предложил свой проявитель (моим рентгеновским я боялся испортить, хоть прежде ни разу не портил) и свой бачок. Даже заряжал бачок он – я боялся ответственности перед самим собой. А вынув проявленную плёнку он сразу нацелился на соотвтствующие негативы, и даже негативы, я видел, произвели на него впечатление. Я рассказал ему о своём одесском времяпрепровождении. Печатал карточки он вместе со мной, внимательно рассматривая каждую. Обнаружилось зерно, и я выливал целые ушаты проклятий на него и на его проявитель.

Карточки были настолько хороши, насколько может быть схоже мёртвое изображение с живым человеком. Костя опеделённого мнения не высказал.

Я оставил себе только две. На следующий же день остальные тринадцать я запечатал вместе с тщательно обдуманной сопроводительной запиской в конверт и понёс в почтовое отделение. Конверт мой приняли в окошечке заказной корреспонденции, соответствующе обработали и положили на стопку собратьев. Я ещё видел его, он выглядел в своём роде красиво – округлый, голубой, с отпечатанным на машинке адресом, с чёрными печатями и пёстрыми марками.

Выйдя через застеклённую дверь на улицу, я сложил вдвое квитанцию и положил её в левый нагрудный карман моей видавшей виды коричневой кордовой куртки. Вот и всё, что осталось мне.

… Нужно было уже подумать о тетрадях и чернилах для наступающих занятий. Я сунул руки в карманы и решительно пошёл по улице.

(((Какое всё-таки чудо – записанное слово! Непостижимым образом прошлая жизнь, как живая, возникла из этих старых тетрадей. Словно вышедший из бутылки джин перенёс меня обратно в молодость, и её образы, запахи и звуки восстановили на миг казалось бы навек утерянное состояние души, навсегда ушедшие в небытиё лица.

Обычная студенческая общая тетрадь. Первый десяток страниц – конспект по политэкономии.)))

11 октября 1950 г.

"30 августа

Здравствуй, Миля! Большое, большое спасибо тебе за фотографии – получилось очень хорошо. Ты знаешь, на карточку, где я изображала "скромненькую девочку", я не могу посмотреть без смеха: уж очень там "скромный вид", прямо кающаяся грешница. Но в общем-то всё, по-моему, довольно неплохо.

Теперь остаётся смотреть на них и вспоминать о море, о солнце – только вспоминать, т. к. у нас солнца в Москве совсем нет: дождь, холод. Ты представляешь, после пляжа приехать и закутаться в пальто, шляпу, перчатки… В Москве, конечно, я оказалась самой чёрной – есть чем пощеголять. Все люди здесь, против Одессы, кажутся мне какими-то тощенькими, бледненькими, серенькими. Ну, а у вас в Киеве, вероятно, не так уж пасмурно и холодно. Ну, всего хорошего.

Ещё раз – большое спасибо.

Люда".

Это письмо я получил в субботу, 2-го сентября. Два раза прочитал и внимательно осмотрел, чтобы получить от него ещё что-нибудь сверх написанного.

Рублёвая марка. Аккуратный московский штамп отправления и жирный, толстый – киевский. Москва – 30 августа, Киев – 2 сентября. Письмо брошено в тот же день, что и написано.Почерк совершенно "взрослый" свободный. Cамо письмо – половина листа в линейку из большой тетради "бухгалтерского" типа, оторванного очень ровно, без загиба у края. Сложено вчетверо, причём первый раз – удивительно точно. Написано простым пером, довольно хорошим, на нежёсткой подкладке (буквы вдавливались).