Наручные часы показывали четверть девятого. Значит, в бессознательном состоянии я пробыл примерно восемь часов; похоже, досталось мне сильнее, чем я рассчитывал. Впрочем, ноги держали, и головокружения уже не было; я размялся и прошелся несколько раз от стены до решетки. Было прохладно, но вполне терпимо. Рядом с дальним окном от пола до потолка тянулся широкий выступ, стенки которого были чуть теплыми: вероятно, там проходила труба расположенной ниже работающей печи или большого камина. Ниоткуда не доносилось ни звука; я походил еще немного, воспользовался ведром, сел у теплой стены и стал ждать.

Время приближалось к десяти, когда издалека эхом зазвучали шаги: два человека поднимались по каменной лестнице. Я встал. Из дверей вышли Граф и второй, с мелкими чертами лица и широкими густыми бровями, одна из которых была заклеена в нескольких местах тонкими полосками белого пластыря поверх наложенных швов. Арафатку он снял, а на поясе висела только дубинка. Зато Граф остался при оружии: подобие темно-серого кителя с той же эмблемой, похожей на соединенные алые буквы АЭ, перетягивала знакомая кожаная портупея, кобура с «наганом» была предусмотрительно расстегнута.

– Доброе утро, –  сказал он. –  Выспался?

– Как убитый, –  ответил я.

Граф усмехнулся. Я посмотрел на его спутника и осведомился:

– Как бровь?

Он кивнул и ответил:

– Норм.

– С тобой хотят говорить, –  сообщил Граф. –  Если дашь мне слово, как профессионал профессионалу, что не будешь пытаться напасть или убежать, пойдешь без наручников.

Я не знал, в какой сфере Граф считал себя профессионалом и почему возомнил вдруг, что мы с ним кто-то вроде коллег, но уж точно не в моей. Профессионалы моего круга никогда не скажут правду, особенно другому такому же профессионалу, и уж точно не поверят ни одному слову, если на кону возможность оставить свободными руки. Но я прищурился, покачал головой, посмотрел по углам –  вниз-влево, вниз-вправо –  и наконец, словно решившись, заявил:

– Даю слово.

Граф важно кивнул. «Как же ты на свете живешь», –  подумал я.

– Резеда, отпирай решетку! –  скомандовал он, но на несколько шагов все-таки отошел и ладонь положил на кобуру.

Бровастый Резеда, настороженно поглядывая на меня, загремел ключом в замке. Решетчатая дверь со скрипом открылась. Я вышел, приветливо улыбаясь и растирая запястья. Резеда запер решетку и молча пошел к выходу. Я отправился следом, Граф шел за мной на расстоянии пары шагов, все так же держа руку рядом с оружием. За следующим проходом в стене была широкая пологая лестница, видимо, та самая, по которой меня ночью тычками гнал наверх Петька. Она спускалась в сумрак обширного зала, похожего на заброшенный склад строительных материалов: высокие окна заложены кирпичами, вдоль стен и по углам громоздилось нечто, укрытое плотным пыльным брезентом. Пахло засохшей краской и мокрым деревом. Я наступил на мягкое, потом споткнулся, из-под ноги с дребезжанием что-то улетело во тьму. Резеда включил карманный фонарь, желтоватый широкий луч которого через пару десятков шагов выхватил из темноты невысокую дверь. Снова лязгнул ключ, и мы вышли наружу.

Утро было хмурым, как женщина, пожалевшая, что провела с тобой ночь. Дождь кончился, но воздух был таким влажным, что им могла бы дышать петербургская корюшка. В бледно-сером небе растворилось белесым пятном холодное солнце. Мы оказались во внутреннем дворе какого-то старого замка или дворца, громадность которого так впечатлила меня среди ночи: с двух сторон тянулись высокие двухэтажные корпуса, через двери в одном из которых мы вышли, а с третьей надвигался огромный и сумрачно-серый, как грозовая туча, центральный корпус из трех этажей под вытянутой остроконечной крышей, один только чердак которой мог, казалось, вместить пятиэтажку с окраины Анненбаума. Мощные колонны поддерживали нависающий полукруглый эркер второго этажа с пестрыми разноцветными витражами; под ним блестели стеклами огромные темные окна и широкие двери. По грязно-белым колоннам вверх и вниз расползлись зеленоватые пятна; на ветхой решетке из тонких реек на десяток метров вверх тянулись иссохшие, перепутанные заросли дикого винограда; серые стены покрывали трещины, кое-где обнажавшие кроваво-коричневую старинную кирпичную кладку. Рамы дверей и окон покрывала белая чешуя облупившейся краски. Мы поднялись по невысоким пологим ступеням террасы; Резеда открыл одну из створок застекленной двери, и мы вошли внутрь.

Огромный зал был погружен в тишину и полумрак. У вытертого порога на каменных плитах лежали заметенные ветром осенние листья. Высокие мраморные постаменты между стрельчатых окон украшали вазы с мертвыми высохшими цветами. Полукруглый потолок сходился четырьмя широкими сводами; сами своды были покрыты росписью, детали которой плохо различались в сумраке, так что я разглядел только множество разнообразных фигур, словно бы увлекаемых по широкой спирали к центру, где из черного круглого люка на короткой цепи свисала исполинская кованая люстра с неисчислимым количеством свечных рожков. Зеленоватая краска стен местами отслоилась и вытерлась до белизны. Оконные стекла изнутри покрывала холодная испарина. Это место могло бы показаться необитаемым, но внутри было тепло, в люстре тускло поблескивали пыльные лампочки, а в запахах сырости и унылого тлена различимы были нотки человеческого жилья, кухонного пара и едких моющих средств. В зал выходили три высокие застекленные двери; мы прошли через центральную и оказались в столь же обширном холле. Пол здесь был выложен шахматной плиткой, в углах справа и слева чернели разверстые пасти двух огромных каминов, а на стене висел старинный телефонный аппарат. Входная двустворчатая дверь была не застекленной, но напоминала ворота настоящего замка, из мореного дуба и окованные железом. Две лестницы, плавно закругляясь, уводили наверх.

Холл второго этажа оказался так же обширен; вдоль стен стояло несколько постаментов с мраморными бюстами бородатых античных старцев; в каминах я заметил остатки обугленных дров, а на каменных полках –  множество подсвечников с оплавленными свечами. В отличие от первого этажа, на втором полы были деревянными, из потемневшего от времени мозаичного паркета, покрытого мягкими и топкими, как болото, ковровыми дорожками, скрадывающими звук шагов, и мы отправились по ним в путь через анфилады коридоров и залов, мимо высоких дверей, резных деревянных панелей на стенах, гобеленов, мозаик и кованых канделябров. Тут все было огромным, тяжеловесно вычурным и отмеченным печатью той обветшалости, которая кажется восхитительной и так идет средиземноморским палаццо, а в наших широтах оборачивается промозглой сыростью, неопрятными пятнами плесени по углам и отваливающейся штукатуркой.

Пару раз откуда-то донеслись голоса: сначала строгий женский, потом, как мне показалось, сразу несколько мальчишеских. Мы шли, пока не оказались в небольшом зале, вдоль стен которого выстроились рыцарские доспехи. Коллекция составила бы предмет зависти многих музеев: классический турнирный доспех XVI века со шлемом «жабья голова», полное боевое облачение конного жандарма того же времени, кираса и узнаваемый шлем испанского пикинера, и даже довольно редкий образец раннего готического доспеха, дополненный изумительной аутентичной алебардой. Все были в отличном состоянии и грозно поблескивали полировкой, словно выстроившись в безмолвном карауле и готовые в любой момент принять бой.

Издалека донесся приглушенный, чуть хрипловатый гул: где-то в недрах замка начали отбивать полный час большие часы. Резеда остановился. Граф прошел вперед и отдернул тяжелую портьеру между французским жандармом и рыцарем в рифленом максимилиановском доспехе. За портьерой обнаружилась дверь, а за ней –  освещенная двумя канделябрами короткая лестница, заканчивающаяся еще одной дверью. Граф поднялся, повернул блестящую медную ручку и жестом пригласил меня войти. Я оказался в приемной, квадратной комнате без окон, обшитой темным деревом, с небольшой, похожей на паука, люстрой под потолком; в углу вокруг маленького столика с массивной пепельницей стояла пара глубоких кожаных честерфилдовских кресел и такой же диван; на стене в тяжелой раме висела картина охоты в стиле старых фламандских художников, над которой таращилось с ветки совиное чучело. Пахло пылью и застарелым табачным дымом.