– Нету никого! Всех забрали уже! Кто еще вам нужен?!

За ее спиной в грязном сумраке виднелся детский трехколесный велосипед. Когда я проходил мимо, все замолчали и повернулись ко мне. Я немного сбавил шаг, чувствуя спиной внимательные взгляды, но, вопреки ожиданиям, никто меня не окликнул…

Я иду в сторону городской площади, потом сворачиваю на короткий бульвар, и минут через десять вижу перед собой вывеску заведения, в котором ежевечерне просиживаю ровно с восьми и до самого закрытия в полночь.

Много лет назад, в дни своего открытия, этот паб получил гордое имя «О’Рурк» и оформление интерьера в популярном тогда стиле: зеленый пластик на стенах, отделка барной стойки под темный дуб, изображающая медь латунь дверных ручек и репродукции английских рекламных плакатов и киноафиш 50-х годов. Имелась даже стойка для хостес у подножия лестницы, по которой с улицы сюда спускались гости, не говоря уже про полный штат барменов и официантов. Но время шло, и ныне паб представлял собой печальный памятник чьим-то амбициям и несбывшимся надеждам: пропали хостес, протерлись до дыр угловые диваны, охромели столы и стулья, пивных кранов осталось всего два, а на смену теперь выходила единственная бармен, кое-как исполнявшая и обязанности официантки. В довершение всего две первые буквы вывески не светились уже пару месяцев, и застенчиво краснеющее сквозь дождливые сумерки «…урк» составляло печальную, но точную рифму окружающему. Местные называли это заведение «У Рурка», и я думал, что, если задержусь тут подольше, то наверняка увижу его превращение в рюмочную «У Руркича».

Впрочем, в городе место считалось приличным: пусть просторный зал в полуподвале никогда не был полон более, чем на треть, тем не менее сюда приходили поужинать, выпить, назначали деловые встречи и даже свидания те, кто не желал найти приключений и хлебнуть истинного нуара на задворках торгового центра под вывесками «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ».

Я спускаюсь по ступенькам к входной двери, с усилием открываю ее, потом толкаю еще одну и под надтреснутое звяканье колокольчика оказываюсь на верхней площадке внутренней лестницы. Завтра понедельник, поэтому все места за стойкой свободны, а в зале заняты только пара столов. Также было, когда я зашел сюда в первый раз: полутьма, пустота, бесшумное мелькание разноцветных пятен на экране под потолком, запах разлитого пива и подгоревшего масла и бармен Камилла за стойкой.

– Чего-то хотел, милый?

Камилла выглядит то ли как олдовая рокерша, то ли как ведьма из малобюджетного фильма 90-х годов: худая, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, пирсинг в ушах, серьги в носу, кольца с рунами и черепами на пальцах и сложная вязь татуировок. Ей примерно за сорок, и в своей жизни она явно повидала дерьма. Камилла работает тут каждый день с полудня и до полуночи, а живет в хостеле над пабом, где числится кем-то вроде ночного портье. Не знаю, когда она спит, но наверняка у нее есть свои резоны для такой жизни.

– Чего-то хотел, милый?

У Камиллы сипловатый голос и нарочито разбитные манеры.

– И сейчас хочу, –  ответил я в первую нашу встречу. –  Что у вас самое приличное?

– Я, дорогуша.

– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.

Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.

Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.

– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.

Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный –  совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом пальто я выгляжу рядом с ним обломком житейского кораблекрушения. Когда мы начинаем разговаривать вслух, Камилла обыкновенно отходит подальше, хотя и смотрит с пониманием, а я веду беседу с собственной тенью, как доктор Фауст с невидимым язвительным Мефистофелем.

– Как тебе вот этот пролетарский модник? Видно, что летом он бы надел сандалии, купленные в магазине спорттоваров, со спортивными же носками, ибо такая комбинация примиряет его с сакральным знанием о том, что это безвкусно и не комильфо.

– Что тут у нас? Синий костюм из дешевой синтетики, розовая рубашка, стрижка в пушистый кружок, преждевременно состарившийся от отсутствия перспектив –  парень явно отпросился уйти пораньше из офиса на вымученное свидание вот с этой печальной поблекшей женщиной… Да, вот и роза в целлофане на месте, сейчас Камилла принесет им сосуд для этого дара.

– Скорее всего, она его коллега из другого отдела, и других вариантов знакомства ни у него, ни у нее нет…

– Что за крик безысходности!..

Иногда появлялись представители местного истеблишмента: мужчины среднего возраста, нарочито уверенные в движениях, с лишним весом, в узких белых рубашках и кожаных куртках, с женами или подругами. Они обычно приезжают на внушительных автомобилях, считавшихся престижными лет пятнадцать назад, очень громко разговаривают по телефонам про валютные биржи, цены на золото, Дубай и миллиарды, а потом долго пересчитывают на калькуляторах принесенный им счет и еще дольше пытаются его поделить.

Наблюдения за окружающими и желчные разговоры с самим собой помогают мне стравливать понемногу агрессию, поэтому вечера проходят спокойно и мирно, хотя однажды я едва не сорвался. То ли не находящая выхода ярость душила меня сильнее обычного, то ли персонаж вызвал особенное раздражение: здоровенный, с огромным животом, с трубным голосом и манерой говорить в телефон, держа его на растопыренных толстых пальцах, как купчиха, пьющая чай из блюдечка. В один из пальцев намертво влипло обручальное кольцо, чтобы никто не вздумал покуситься на этакое сокровище. В какой-то момент он воздвигся рядом со мной и уставился, облокотившись на стойку так, что скрипнуло дерево. Я сделал вид, что не замечаю его, хотя в голове начинало шуметь.

– Ну что? Какие новости? –  наконец прогудел он с вызовом, обдавая меня перегаром.

Я повернулся и посмотрел ему в глаза. Они были выцветшими, как застиранные кальсоны.

– Самые прискорбные. Поделиться?

Он шумно задышал носом, но ему или чего-то недоставало –  алкоголя, тестостерона, а может быть, того и другого, или здравый смысл не угас окончательно под воздействием дешевого виски, или сработала интуиция, или просто ангел-хранитель, напрягшись, оттащил его от неминуемой беды, но он убрался обратно в угол, где и просидел остаток вечера, сжимая челюсти и сверля меня свирепым взглядом.

– Нужно было взять тарелку, вот эту, которую Камилла, по обыкновению, не убрала со стойки, разбить и острым краем полоснуть его поперек физиономии по глазам, –  говорю себе я из зеркала.

– Может быть, он семьянин и многодетный отец, –  неуверенно возражаю я.

– Это и ужасно.