Так началась ее собственная жизнь.

Она не ощущала вины. В этом не было ничего показного, постыдного или недозволенного. Парни ей почти всегда нравились. Иногда она встречалась с одним и тем же по месяцу или два.

Единственное, что имело значение – то мгновение, там, глубоко внутри, когда она забывалась, когда все просто исчезало.

Тогда она завела дневник, расписную тетрадку цвета нефрита, куда записывала подробности своих свиданий. Иногда она оставляла его там, где на него могла наткнуться Энн, благонравная Энн.

А потом Энн встретила Теда. И тоже начала ускользать из дома по вечерам, приходила в час, в два ночи, позже, чем Сэнди, как бы Сэнди ни старалась оттянуть собственное возвращение. Всегда один и тот же парень у Энн. Сэнди внимательно наблюдала за ней, замечала выражение отрешенности у нее на лице, томность в теле, которую ей как-то удавалось сохранять и после того единственного мгновенья. И тоже с первым и единственным. Это ограниченность или везенье?

Но Сэнди было нужно вовсе не это, как раз этого она решила всеми силами избегать: одного мужчины, судьбы Эстеллы. И все же. Была эта сосредоточенность в ее лице, нечто загадочное.

Сама она не принадлежала к тому типу женщин, в которых мужчины влюбляются. Прежде чем она воообще поняла, что это может означать – быть любимой мужчиной, она уже знала все это – в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет. Она не была из тех женщин, что вдохновляют мужчин, как Эстелла вдохновляла Джонатана, или как теперь Энн – Теда. Она была слишком резка. Она не умела ворковать, ласкаться. Не умела льстить. Никто никогда не стал бы ее идеализировать. Но, понимая это, она взяла эту карту и разыгрывала ее, разыгрывала до тех пор, пока саму карту не захватали пальцами, пока она не истрепалась и не порвалась. Она никогда и не думала сомневаться. По крайней мере, сдавала она сама, решая, когда закончить.

Она даже не всех их знала по фамилиям.

Теперь в комнате пахло бытовой химией, подгоревшим кофе на плитке, ароматом мягкой пудры. Ее соседка по комнате в колледже сидела напротив, накручивая волосы на термобигуди, перекатывая во рту жвачку для похудания, которая, похоже, не помогала. Ей никогда не назначали свиданий, но она придавала большое значение подготовке. Каждое воскресенье она ходила в церковь и каждый вечер в одиннадцать часов запирала дверь на тонкую цепочку, так что если Сэнди опаздывала, ей приходилось ночевать на скрипучей кушетке в вестибюле. Хотя ее соседка никогда не употребляла их, Сэнди подозревала, что у нее в голове все еще вертятся слова вроде «потаскухи». Она никогда не читала газет и, по-видимому, понятия не имела, какое сейчас время и каковы нравы. Она, словно недовольная классная наставница, принюхивалась, проверяя, не курила ли Сэнди в ее отсутствие марихуану. В конце концов Сэнди отправилась на прием к университетскому психиатру и получила медицинское оправдание для того, чтобы потребовать отдельную комнату.

Единственной комнатой, на которую можно было рассчитывать посреди семестра, оказалась свободная комната на двоих на первом этаже смешанного общежития, в котором она и так жила. Ночью перед тем, как переехать, она лежала в постели, прислушиваясь к затрудненному дыханию соседки, алчно грезя о комнате на два пролета ниже, просторной и свободной, наконец-то о своей собственной комнате, не оскверненной присутствием чьих-то чужих запахов или пожитков.

На следующее утро она перетащила вниз свой единственный чемодан, пишущую машинку и учебники. Там было две кровати, два стола, два комода, две лампы. Весь день в аудиториях, в спортзале Сэнди думала об этой пустой комнате, ожидавшей только ее. Она отменила назначенное на этот вечер свидание.

Она поставила машинку на один стол, книги положила на другой. Полежала на кровати у окна, потом на другой, у стены. Встала, перенесла машинку на другой стол и вернулась на кровать у окна, ожидая, когда же придет покой, наслаждение одиночеством, которое так давно было намечено в ее воображении.

Она съежилась на узкой кровати, вертелась то на правый бок, то на левый, то ложилась на спину. Изо всех сил прислушиваясь, она нигде не улавливала ни единого звука. Вокруг царила полная тишина и безмолвие: все исчезли. Она слышала лишь саму себя, бульканье, шуршание и бурчание, издаваемые собственным телом. Жуткие звуки, каких она никогда раньше не замечала. Она начала представлять деление, перерождение клеток, шумный распад собственного организма.

Комната во мраке разрасталась и разрасталась, пока у нее не осталось ни стен, ни потолка, ни предела.

Существовало только ее собственное тело, резко очерченное, словно окруженное чернотой. Она пробежала пальцами по туловищу, по ногам, прижала руки к груди, но это не утешило ее, не успокоило. Она села в темноте, спотыкаясь, проковыляла через пустую комнату к другой кровати. Было четыре часа утра, пять часов. Наконец она впала в тревожное забытье, в ее снах перемешались дом, Джонатан и Эстелла, Энн, видимые сквозь прозрачную перегородку; они не видели и не слышали ее, а все время играли на странной формы инструментах, не издававших ни звука.

С той первой ночи она стала бояться засыпать в одиночестве.

Она откладывала этот момент так долго, как могла. Она ходила играть в настольный теннис и чересчур громко смеялась плоским шуткам парней; она слишком много пила; она просиживала перед телевизором в вестибюле до трех часов ночи; но всегда, всегда ей приходилось возвращаться к этому.

Она думала об Энн, которая дома теперь жила одна в их комнате. Заняла ли она ее всю? По-другому ли ей теперь дышится, по-другому ли спится, скучает ли она по ней?

Она позвонила ей поздно вечером, зная, что Джонатан и Эстелла уже спят. Они говорили о своей учебе и работе медсестры, и о достоинствах грейпфрутовой диеты, а потом Энн спросила:

– Ну и как оно живется, самостоятельно?

– Замечательно.

– Я горжусь тобой, Сэнди. Честное слово.

Сэнди ничего не сказала.

– Наверное, тебе там так хорошо, что не захочется домой и на весенние каникулы? – спросила Энн.