В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.

– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.

– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?

– Нет, – просто ответил он.

Это слово легло между ними тяжело и веско.

Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.

– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.

– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.

Он беспокойно поерзал.

– Не знаю.

– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.

– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.

На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.

Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.

Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).

– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.

– Ты… что?

– Беременна.

– Господи. – Он глянул на нее, словно для того, чтобы убедиться в ее словах, а потом откинулся на диван. – Что я понимаю в этом? – сердито спросил он. – Я и собственного-то отца почти не помню.

– Ты всегда твердил, что именно это и хорошо, то, что нам придется все придумывать самим, заново. Разве не помнишь? Ты говорил, что, поскольку у нас нет достойных примеров для подражания, мы сами изобретем все правила и определения.

– Я это говорил?

– Да.

– Это наверняка было в тот короткий период, когда я покупал всякие популярные книжки по психологии в магазине Армии спасения. Это было своего рода временное помешательство.

Он встал и принялся расхаживать по комнате.

– Я никак не пойму, с чего ты так настаиваешь на том, чтобы смотреть на детство как на благо, – воскликнул он. – Именно ты.

– Не так уж оно было ужасно, – сказала она. – А у тебя? Я хочу сказать, действительно так ужасно?

– О детстве я помню только то, что хотел побыстрее вырваться из него. – На глазах его вдруг заблестели подступавшие слезы. – Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, я все время убегал из дома, – тихо продолжал он, стоя спиной к ней, опираясь на книжную полку, – забирался в чужие гаражи и спал на холодном полу. Все, что угодно, только бы не оставаться дома. Через несколько дней мать обращалась в полицию, они отыскивали меня и на несколько ночей отвозили в приемник для несовершеннолетних, пока мать не приходила за мной. Когда она снова начала рожать, то даже это ее уже не волновало.

– Какое это имеет отношение к нам?

– Не знаю. – Он обернулся к ней с покрасневшими и влажными глазами. – Не знаю. Ты действительно этого хочешь?

– Да.

Он посмотрел на нее.

– Знаешь, дети требуют больших хлопот.

– Знаю. – Она подошла к нему. – По-моему, из тебя выйдет замечательный отец.

– Ну, как же.

– Я действительно так считаю.

Он взглянул на нее, такую искреннюю и убежденную, и вдруг рассмеялся, и в этот миг она поняла, что все будет хорошо, что он просто неспособен решиться, но, однажды поставленный перед фактом, он примет его, как принимал любую реальность, свыкаясь с ней, разрабатывая тщательно продуманные планы того, как ею лучше воспользоваться. Он не верил в прошлое, особенно в собственное, даже самое недавнее прошлое. Для него существовало лишь то, что будет дальше.

– Господи, – снова произнес он и осторожно дотронулся до ее живота.

Когда в ту ночь они занимались любовью, в ее объятиях, ее поцелуях появилась какая-то мрачная глубина, словно она ожидала какого-то чуда, волшебства, и это испугало и растрогало его.

Всю ночь он не спал, лежал, прислушиваясь к ее тихому размеренному дыханию, легкими волнами касавшемуся его плеча. Внутри у него возникла дрожь, сначала слабая, потом все нараставшая, трепет возбуждения, который он испытывал всякий раз, приступая к чему-то новому, глубокое волнение, вызванное самой возможностью свершения. Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя связанным, загнанным в угол, как он всегда это представлял себе, он уже видел ребенка как совершенно самостоятельное существо, не возвышенным и магическим связующим звеном, мерещившимся Энн, но отдельной силой, с новой энергией увлекавшей его в будущее.

Ровно через два месяца после той ночи Теда уволили с работы. Из-за его очевидных способностей и мастерства компания откладывала это решение дольше, чем могло бы быть в ином случае, но жалоб со стороны его товарищей по работе, особенно докладных, написанных четким убористым почерком Дэвида Хопсона, скопилось так много, что их невозможно было не учитывать. У него был скверный характер, он был непредсказуем и заносчив. Он не следовал инструкциям и не срабатывался с другими. А взаимодействие – это главное.