Урок Джулии в тот вечер: память зыбкая и изменчивая штука, запоминай, запоминай, ты видела то, что видела я, запоминай тверже, запоминай снова, запоминай правильно.

Когда Эйли задышала спокойно и размеренно, а голоса внизу уже давно затихли, Джулия осторожно вылезла из кровати и на цыпочках прошла через комнату.

Сэнди не выключила свет на случай, если девочкам понадобится среди ночи в туалет, но Джулия, потихоньку двигаясь по коридору, все-таки вела рукой по стене, словно боялась заблудиться. Она остановилась перед закрытой дверью в спальню Сэнди и, прислушавшись, различила только приглушенное похрапывание мужчины.

Она слегка нажала на ручку, проверяя, не заперто ли, не заскрипит ли, потом приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.

Голова Сэнди покоилась в дюйме от головы Джона, лицом к его макушке, их тела свернулись под пушистым голубым одеялом. Ее рука была небрежно отброшена ему на грудь, словно не требовалось ни думать, ни примеряться для того, чтобы положить ее туда, держать ее там. Они спали, не пошевелились.

Джулия подходила ближе, пока почти не начала ощущать тепло их дыхания.

Он один раз повернулся, ткнувшись в Сэнди, и она завозилась и свернулась клубочком, пристраиваясь к нему – все во сне.

Джулия медленно повернулась и оказалась перед комодом. Она открыла верхний ящик справа, заваленный бюстгальтерами, чулками, трусиками. Двумя пальцами она извлекла оттуда черные кружевные трусики-бикини, легкие и прозрачные. Задвинула ящик, скомкала находку в руке и вышла из спальни.

На рассвете Сэнди на цыпочках провела Джона вниз по лестнице. Первые тусклые лучи света падали на их лица, оттеняя морщинки и впадины. Джон, полностью одетый, шел за ней неохотно, с ворчанием, держа ее руки в своих, теплых и влажных со сна.

– Тс-с-с-с, – предостерегающе зашипела Сэнди.

– Мне не верится, что ты заставляешь меня это делать.

– Что бы подумали девочки?..

– Наверное, то же самое, что думают сейчас. Они же не слепые.

– Я просто не хочу, чтобы они застали тебя здесь утром, понимаешь?

– С каких это пор ты придаешь значение таким вещам? Ты превращаешься в настоящую маленькую лицемерку, чувствуешь?

– Чувствую, – мрачно ответила она. – Похоже, это входит в перечень моих обязанностей на новой работе.

На самом деле то, что она в своей жизни вырывалась за рамки условностей во всех мелочах, в одежде, в языке, никогда не было только результатом природной склонности, а еще и сознательным выбором, который она делала каждый день из принципа – того принципа, в который она и сейчас верила, но, помимо ее воли, в присутствии детей он становился странно расплывчатым.

– Ну, выкатишься ты отсюда наконец?

– Выходи за меня замуж.

– Не сейчас.

– Не сейчас ты выйдешь за меня или не сейчас дашь ответ?

– Просто не сейчас. Разве тебе не пора отправляться на пробежку или что-нибудь еще?

Она наклонилась, поцеловала его и решительно выставила за дверь.

Тед сидел на высоком табурете возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, в своей квартире на третьем этаже в Ройалтон Оукс – группе зданий с белыми стенами и коричневыми крышами в начале Тайлер-стрит, заселенной разведенными, вдовцами, холостяками, перешагнувшими порог ожиданий, прибывшими на полустанок одиночества. У него в гостиной была безукоризненная, ничем не нарушаемая чистота и порядок, серый диван застелен и убран к приходу девочек, серое ковровое покрытие на полу, столовое серебро и лампы, постельное белье и посуда, – все купленное за один выходной. Он все еще то и дело натыкался на этикетку с ценой, которую забыл отодрать, обычно на чем-нибудь таком – прессе для чеснока, одежной щетке – что, как он считал, могло бы пригодиться для дома, но, во всяком случае, не для этой квартиры, и тогда этот выходной вспоминался ему во всех подробностях, со скрупулезной точностью. Он понял, начинать все заново – порочная идея.

Положив локти на стойку, он встряхивал стакан, разжевывая последний хрупкий кусочек льда. Сквозь тонкие стены ему было слышно, как сосед снова и снова гонял одну и ту же запись Марии Каллас в «Мадам Баттерфляй». Он отставил пустой стакан (набор из двадцати четырех стаканов он купил за 66 долларов; ведь он до сих пор не мог не запоминать, что сколько стоило, до последнего цента; в конце концов, он ничего не накопил, у него в ящиках не было никаких сюрпризов) и снял трубку телефона, на который неотрывно смотрел последние пять минут, потом положил обратно.

Он налил себе еще один стакан, выпил, смакуя. Однажды ночью в тюрьме ему приснилось виски, его цвет и вкус, и он по-настоящему напился там, во сне, туманном, отстраненном призрачном видении, одновременно таком близком и таком далеком, которое пришло к нему после виски. Энн не снилась ему ни разу. Он все время ждал этого, каждый вечер, ложась спать, он покрывался испариной, с ужасом ожидая ее появления, но она не приходила к нему.

Он отставил стакан и набрал номер.

– Сэнди? Это Тед. Я думаю, нам с тобой следует поговорить.

У нее застучало в висках.

– Мне не о чем говорить с тобой.

– В самом деле? Ну, во-первых, есть мои дочери.

– Твои дочери не желают тебя видеть.

– Могу себе представить, каким дерьмом ты забиваешь им головы.

– Этого не требуется. Ты представил им все необходимые доказательства.

– Никаких доказательств нет, Сэнди.

– Еще что-нибудь, Тед?

– Послушай, этот судебный процесс будет неприятным. Он будет неприятным для всех. Этого ты хочешь?

– Чего хочу я, не имеет ни малейшего значения, насколько я могу судить. Мне нужна моя сестра, вот все, чего я хочу.

– Дай мне увидеться с Джулией. Всего на десять минут.

– Ты прекрасно знаешь, что существует запрет на свидания.

– Нам незачем никому сообщать об этом.

– Ты спятил.

– Все будут в проигрыше, Сэнди. Даже ты.

Она стиснула трубку и молча положила на рычаг.

Тед услышал щелчок и опустил трубку. Он стер влагу с запотевшего стакана, отхлебнул еще один глоток и взял со стойки фотографию Энн с девочками в серебряной рамке. Ее сделали два года назад, летом, в парке у озера Хоупвелл. Энн стояла в озере по колено в воде, ее длинные округлые ноги возносились из темной воды словно величавые колонны, гладкий, блестящий цельный купальник, руки на бедрах. Ее лицо, ни радостное, ни грустное, было обращено к объективу с вопросительной настойчивостью – этого ты хотел? этого? – а девочки распластались возле нее в воде. Допивая, он без всякого выражения смотрел на этот снимок.