В ТИХОМ ОМУТЕ

Призраки Элм-стрит

Вентилятор на потолке моего кабинета в Лос-Анджелесе вращался с ленивым, похожим на предсмертный хрип гулом. Он не охлаждал помещение, а лишь гонял по кругу пыль, запах дешевого виски и неудач. Мелькание его лопастей отмеряло время, которое текло медленнее, чем патока, и было таким же густым и липким. Я сидел за своим столом, потрескавшаяся клеенка на котором отсвечивала тусклым желтым светом настольной лампы — единственной, что я мог позволить себе включить до вечера. Передо мной лежал неоплаченный счет за аренду, папка с забытыми делами, которые никуда не вели, и мой Браунинг 9 мм 1935 года — старый, как смертный грех, и такой же вечный. Я разбирал и собирал его с закрытыми глазами, чтобы занять чем-то руки и не смотреть на пустой стул напротив.

Я смотрел в окно. За грязным, покрытым тонкой сетью трещин стеклом Лос-Анджелес кипел и бурлил, жизнь била через край, шумная и безразличная. Но здесь, на втором этаже над прачечной «Счастливые пузыри», время, казалось, застряло в паутине и пыли, в квитанциях от коллекторов и в воспоминаниях, которые уже никому не были нужны. Я размышлял о закате. Не о том, что садился за холмы Санта-Моники, окрашивая небо в кроваво-багровые тона, а о своем собственном. Моя карьера, которая когда-то подавала надежды, скатилась к разводам неверных мужей и розыску сбежавших из дома дочерей. Я был живым архивом чужих секретов и разочарований, и груз их с каждым годом становился все тяжелее, отзываясь ноющей болью в спине по утрам и глухим стуком в висках после обеда.

Стук в дверь прозвучал как выстрел в этой гнетущей тишине. Негромкий, неуверенный, но настойчивый. Не похожий на стук разносчика или почтальона. Стук того, кто принес с собой проблемы. Я не ждал клиентов. Я редко их ждал.

— Войдите, — прокричал я, и мой голос скрипел, как несмазанная дверная петля, выдавая долгое молчание.

Дверь со скрипом открылась, впустив в комнату длинную полосу света из коридора. В проеме стояла женщина. Лет двадцати пяти, одетая скромно, но со вкусом — светлое платье из дешевого шифона, но идеально отглаженное, темный жакет, скывающий красивую фигуру, и маленькая шляпка-таблетка с черной вуалью, которая скрывала верхнюю часть лица, как будто она стыдилась собственных глаз. Но вуаль не могла скрыть опухшие, красные от слез веки, дрожь в тонких, без перчаток, руках и бледность кожи, проступающую сквозь слой недорогой пудры.

— Мистер Келлер? — ее голос был тихим, надтреснутым, словно она сорвала его на крике. — Джон Келлер?

— В последний раз проверял, так и было, — я махнул рукой в сторону потрескавшегося кожзаменителя клиентского кресла. Движение было отработанным, почти механическим. — Присаживайтесь. Что-нибудь выпить? Коньяка нет. Виски есть. Не лучший, но крепкий. Может кофе?

— Нет, спасибо. — Она опустилась на стул, сжимая сумочку так, будто это был спасательный круг, единственное, что удерживало ее на плаву в бушующем море. — Меня зовут Марианна Мэйсон. Мне… мне нужна ваша помощь.

Когда она впервые произнесла своё имя — Марианна Мэйсон, — я машинально отметил, как непривычно оно прозвучало в этой комнате. Обычно сюда приносили чужие секреты с горьким привкусом, и каждое имя было как камень в кармане утопленника. Её имя же будто не вязалось с прокуренным воздухом и запахом дешёвого виски. Оно звучало так, словно его следовало произносить на светской вечеринке под звуки рояля, а не в моей конуре над прачечной.

Я положил карандаш на стол, задержал взгляд на её руках. Пальцы худые, нервные, чуть подрагивают, будто она держит не сумочку, а кинжал, которым готова защищаться от всего мира. Кожа на костяшках чуть потрескалась — следы постоянной работы. Видно было, что это не барышня, привыкшая к салонам. Она умела стирать бельё, носить воду, вытаскивать из печи подгоревший хлеб. Умела жить без удобств. И всё же в её позе оставалось что-то упрямо прямое, почти гордое.

— С мужем проблемы? — спросил я по привычке, доставая из ящика стола блокнот и карандаш. Большинство моих дел начиналось именно так.

— Моя сестра мертва, — выдохнула она, и слова повисли в воздухе, тяжелые и безжизненные, как трупный запах. Они заполнили собой всю комнату, вытеснив даже запах пыли и виски.

Я медленно отложил карандаш. Я посмотрел на нее внимательнее, уже не как на потенциального клиента, а как на вестника. Не клиентка. Посланница из мира призраков, пришедшая за тем, чтобы я последовал за ней в царство теней.

— Сочувствую, — сказал я обезличенно, по-протокольному. Слова за годы практики потеряли всякий смысл. — Чем могу помочь?

— Они говорят, это был несчастный случай. Утечка газа. Но это неправда. Лоретту убили. Я в этом уверена. Я это чувствую. Здесь, — она прижала руку к груди, и пальцы ее впились в ткань жакета.

— Лоретта была старше меня на семь лет, — вдруг сказала она, будто отвечая на вопрос, который я ещё не задал. — С самого детства она заменяла мне мать. Наши родители умерли рано, а она… она всегда держала меня за руку. Мы – родом из Монтаны, а там бывает холодно. Помню, как однажды зимой мы возвращались из школы, а на улице бушевала буря. Снег валил такими хлопьями, что я ничего не видела. И только её рука в моей ладони… только она. Я знала, что пока она рядом, я не пропаду.

Её голос дрогнул. Я уловил эту дрожь, как охотник улавливает шорох травы, когда зверь выдает себя.

Я не перебивал. Пусть говорит. Иногда слова сами выводят человека на нужную дорожку.

— Она всегда была сильнее меня. Смелее. Даже слишком. В школе она дралась за меня с мальчишками, хотя сама получала синяки. Позже — заступалась за соседей, когда их обижали. Потом мы переехали в Калифорнию. Когда вышла замуж за Гарольда… я тогда подумала, что, может, она наконец-то научится жить спокойно. Но нет. Она никогда не могла пройти мимо чужой беды.

— Звучит как настоящий святой, — пробормотал я, вытаскивая из пачки сигарету. — А святые долго не живут.

Она не обиделась. Только чуть сильнее сжала сумочку.

— Лоретта умела видеть людей насквозь, — продолжала Марианна, будто не слыша меня. — Она знала, когда кто-то врёт. И не боялась задавать вопросы. Я часто сердилась на неё за это. Я говорила: «Зачем тебе это? Пусть живут своей жизнью. Мы и так едва сводим концы с концами». Но она только улыбалась. Улыбалась так, как будто знала что-то большее. «Если я не спрошу, — говорила она, — то кто тогда спросит?»

Я прикурил, затянулся, выпустил дым к потолку. Слушал её и невольно отмечал: такие люди всегда заканчивают одинаково. В морге, под белой простынёй.

Она говорила быстро, слова вырывались наружу, как вода из прорванной дамбы, сбивчиво и бессвязно. Лоретта. Ее старшая сестра. Единственная родственница. Жила в Гленвью, в том самом идеальном, картинном пригороде, где газоны всегда изумрудно-зеленые, а улыбки на лицах соседей — ослепительно белые. Вышла замуж за Гарольда Мэйсона, перспективного строителя, который начал пить горькую после того, как его бизнес пошел ко дну, не выдержав конкуренции с крупными компаниями. А неделю назад ее нашли мертвой в собственном доме. Вскрытие, проведенное окружным коронером, показало отравление газом. Неисправная газовая колонка. Следов насилия нет. Дело закрыто. Шериф Блейк выразил соболезнования и посоветовал не тревожить прах усопшей.

— Почему вы так думаете? — спросил я. Меня уже заинтересовало, в глазах зажегся знакомый огонек азарта охотника, но многолетний опыт велел держать дистанцию, не поддаваться на первый порыв. — Муж запил, денег нет, техника старая… история стара, как мир.

— Лоретта что-то расследовала, — настаивала Марианна, ее голос окреп, в нем появились стальные нотки. — Она… она была упрямой. Настоящей ищейкой. Не могла пройти мимо несправедливости. Год назад в городе пропала девушка. Молодая, талантливая художница, Джейн Уоллес. Все решили, что она просто сбежала в поисках лучшей доли. Но Лоретта так не думала. Она копалась в этом, как бульдог в огороде. Говорила, что там все нечисто, что замешаны большие люди, что все покрывают. А за пару дней до… до смерти она позвонила мне. Была не просто напугана. Она была в ужасе. Говорила, что нашла что-то важное. Что-то, что объясняет все. И про Джейн, и про других. И что за ней следят. Что в ее доме кто-то был, пока ее не было.