Или полное безумие. Что в данном случае было почти одно и то же.

Толик уже бежал обратно, на ходу выпытывая у Капеллана подробности. К тому времени, как матку полностью вытащили на поверхность, он уже знал всю историю и теперь, запыхавшись, пересказывал Яне:

– Представляете, наш Санек уговорил не убивать эту тварь! Они вчетвером тащили эту тушу от самой камеры! Волоком! Бронескафандры чуть не сдохли от перегрузки! А эта мамаша все время пыталась укусить, хоть и была без клешней! А визжала так, что…

– Хватит! – Яна выпрыгнула из кабины, подошла ко мне. Я же стоял у извивающейся матки с видом человека, созерцающего свой шедевр.

– Васильков, какого черта? Зачем ты ее сюда выволок?

Она даже забыла, что сердится. Изумление перевесило обиду.

Я повернулся к ней, и на моем лице играла та самая улыбка – наполовину уверенная, наполовину безумная, которая обычно предшествовала либо гениальным решениям, либо эпическим катастрофам.

– Затем, чтобы спасти тех, кого мы еще можем спасти, – сказал я, и в моем голосе звучала странная уверенность человека, который либо абсолютно прав, либо окончательно спятил.

– Что? – Яна покачала головой. – Как эта… эта гора мяса может кого-то спасти?

Вместо ответа я подошел к аэролету, забрался в кабину, начал переключать тумблеры на консоли связи.

– Настрой общую частоту с базой, – бросил я через плечо. – И включи усилитель звука на максимум.

– Зачем? – но руки капитан Бекетовой уже сами выполняли команды. Годы службы научили – когда кто-то говорит таким тоном, сначала делаешь, потом спрашиваешь.

– Сейчас увидишь. Точнее, услышишь.

Общая частота ожила какофонией голосов – крики, команды, звуки выстрелов, взрывы. База была в огне. Яна различила голос кого-то из офицеров, кричащего о прорыве в секторе. Потом чей-то предсмертный вопль. Потом мат – густой, отборный, с тем особым чувством, которое вкладывают в ругань обреченные люди.

Я взял микрофон, поднес его к пульсирующему брюху матки, нажал кнопку передачи:

– А теперь, мамаша, спой нам свою песню.

И ударил прикладом винтовки по обожженному боку твари.

Матка взвыла.

Но это был не просто вой – это был ультразвуковой вопль, усиленный динамиками аэролета и переданный на все частоты одновременно. Крик боли, страха, отчаяния. Крик матери, зовущей своих детей. Крик, который должен был пронестись через километры эфира и достичь каждого богомола в радиусе действия передатчика…

***

В это же самое время, в тридцати километрах от карстовых пещер, полковник Кнутов стоял на крыше Цитадели – центральной башни штаба батальона – и наблюдал конец света.

Единственный глаз полковника методично сканировал поле боя, профессионально оценивая масштаб катастрофы. Периметр был прорван в шести местах. Шесть дыр в стене, через которые лилась черная река хитина и когтей. Десятки тысяч богомолов – уже не организованные волны, а хаотичная лавина голодной ярости – заливали базу, сметая все на своем пути.

С высоты Цитадели картина была особенно апокалиптичной. Горели склады – столбы черного дыма поднимались к небу, закрывая солнце. Горела техника – брошенные грузовики и багги пылали как погребальные костры. Горели здания – барачная застройка занималась как спички, деревянные конструкции не могли противостоять огню.

И среди этого ада метались люди. Крошечные фигурки в бронескафандрах и без, военные и гражданские, мужчины и женщины – все слились в одну массу, пытающуюся выжить. Некоторые еще сражались, выстраивая импровизированные линии обороны за перевернутыми грузовиками. Другие просто бежали – к транспортникам, к бункерам, куда угодно, лишь бы подальше от щелкающих челюстей.

Кнутов видел, как группа солдат на стене сгрудилась у последней уцелевшей турели. Видел, как богомолы накрыли их, разорвав на куски. Видел, как взвод штрафников – его штрафников – растянувшись в шеренгу, не давая тварям добраться до жилого модуля гражданского персонала. Тридцать человек против сотен богомолов. Неравный бой с предсказуемым концом.

На северной стене еще держался участок обороны. Кнутов узнал коренастую фигуру старшего сержанта Рычкова – даже с такой высоты Папа был узнаваем по одной манере двигаться. Сержант стоял на разрушенной башне, из пулемета поливая свинцом наступающую орду тварей.

– ДЕРЖАТЬ СТРОЙ, ЩЕНКИ! – его рев долетал даже до Цитадели. – КТО ПОБЕЖИТ – ЛИЧНО ДОГОНЮ И ПРИСТРЕЛЮ! А ПОТОМ ОТКОПАЮ И ЕЩЁ РАЗ ПРИСТРЕЛЮ!

Вокруг него сгрудились остатки второго взвода – человек десять, не больше. Они отстреливались из всего, что могло стрелять – винтовки, пистолеты, бросали гранаты. Но патроны кончались, а богомолы все шли и шли, карабкаясь по трупам своих сородичей, используя мертвых как мосты и лестницы.

– ГДЕ, БЛ…, ПОДКРЕПЛЕНИЕ?! – орал Папа, расстреливая очередную волну.

Богомол прорвался сзади, прыгнул на сержанта. Папа, не оборачиваясь, ударил назад прикладом, сломал твари челюсть, развернулся и всадил в голову половину обоймы.

– РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ, СУКА!

Кнутов отвернулся от этой сцены. Странно, но гибель Рычкова – а она была неизбежна – задевала его больше, чем следовало. Они служили вместе с тех пор, как Кнутова сослали командовать 13-ым батальоном. Папа был груб, жесток с подчиненными, но он был настоящим солдатом. Из тех, что умирают стоя.

Механическая рука полковника скрипнула, сжимаясь в кулак. Протез, заменивший потерянную конечность, реагировал на эмоции не хуже настоящей. Сейчас он выражал бессильную ярость.

Всё. Конец. Славная карьера полковника Кнутова заканчивается здесь, на забытой Богом планете, в окружении штрафников и богомолов. Никакого восстановления в должности командира бригады. Никакого возвращения в элитную «морскую» космопехоту. Кстати, Кнутов ухмыльнулся, и соответственно никакого выполнения секретного задания по устранению курсанта Василькова.

Да, о Василькове. Мальчишка сбежал час назад на его личном багги. Угнал и умчался в джунгли за этой дерзкой и абсолютно не знающей субординации летчицей. Романтика, молодость. А потом его дружки угнали еще и броневик. Дезертиры. Трусы. Хотя… Кнутов усмехнулся. – Капеллан всегда умел выживать… В любом случае сбежали вовремя. Пусть хоть они выживут…

– Господин полковник! – оператор связи, молодой ефрейтор с интеллигентным лицом, выскочил на крышу. – Срочное!

– Что еще? – устало спросил Кнутов. Впрочем, какая разница? Все уже кончено.

– Все частоты заняты! Какие-то помехи! Не могу передать сообщение об эвакуации!

Кнутов спустился в рубку управления. Небольшое помещение, заставленное аппаратурой связи. Три оператора судорожно крутили ручки настройки, пытаясь пробиться через помехи.

– Что там у вас? – хмыкнул полковник при упоминании слова «эвакуация». Кому она сейчас поможет? И зачем вообще беспокоится о чистоте эфира? Если только для того, чтобы вызвать огонь на себя…

– Не знаем! – оператор выглядел на грани паники. – Все частоты забиты каким-то воем! Сами послушайте!

Он включил динамик, и рубку наполнил звук. Высокий, пронзительный, режущий слух визг. Знакомый визг. Кнутов слышал его сотни раз – крик богомола. Но не атакующего. Не охотящегося.

– Они даже в эфире нас атакуют! – оператор схватился за голову. – Как они вообще…

– Помолчи, Петренко, – Кнутов поднял руку. – Дай послушать.

Он закрыл единственный глаз, сосредоточившись на звуке. Годы службы научили различать оттенки богомольих криков – боевой клич, призыв к охоте, сигнал тревоги. Этот был точно другой.

– Это не крик убийцы, – медленно сказал он. – Это… крик о помощи. Матка. Раненая матка зовет своих детей.

– Что? – оператор выпучил глаза. – Но как…

– Кто передает? – перебил его Кнутов. – Откуда сигнал?

Оператор проверил приборы:

– Это… это с аэролета капитана Бекетовой. Они ушли к карстовым пещерам полтора часа тому назад. Но зачем им транслировать…

И тут Кнутов все понял. Понял с той кристальной ясностью, которая приходит в моменты озарения. Похоже, это Васильков. Да, этот дерзкий мальчишка что-то придумал. Что-то безумное и гениальное одновременно. Как он заполучил эту запись, непонятно. Но это сейчас и не важно…