– Ну, Илья Иваныч! Это чересчур! – раздраженно отреагировала Князева. – Напоминать мне о возрасте! – Она даже попыталась встать, собрав в газету остатки еды, но Букаты движением руки посадил ее на место. Не столько даже движением, сколько словами, тут же произнесенными, что он может кое-что ей напомнить.

Тут они оба посмотрели в сторону присутствующих, но те вели беседу о своем, обсуждая какие-то огородные весенние дела, доставание семян, и ничего из их разговора не слышали.

– Вот хотя бы случай, – негромко, приблизив лицо, произнес Букаты, и от него пахнуло больницей, – очень давний, когда Ниночка Князева, так вас звали в ту пору, задержалась, не вышла на работу… Было? Или не было?

– Ну вспомнили! Такая старина! – отмахнулась почти добродушно Князева.

– Было! – кивнул Букаты. – А задержалась-то, между прочим, на свидании, оттого, что ночку прогуляла… И дело это разбирали на комитете комсомола, и люто разбирали… Грозили исключением, да так, думаю, и произошло бы. Что бы от вас тогда осталось? Товарищ судья? – Князева молчала. – А кто же бегал по всяким организациям, бил в колокола и доказывал, что произошла ошибка… Кто это проявлял пресловутый и заклейменный вами (да только ли вами) гуманизм?

– Вы бегали, – отвечала терпеливо Князева. Букаты кивнул.

– Я бегал… И получив выговорок, вы плакали от счастья…

– Так время другое было, – пожала плечами Князева и нетерпеливо посмотрела на часы.

– Время, говоришь? – рассердился Букаты и даже приподнялся, но раздумал и снова сел. – Время меняется, правда. В нынешние-то времена выговорком бы не отделались, тебя тоже бы судили! Время!… А вот люди… Они всегда живые, и всегда им больно… Я даже скажу, Ниночка, что в войну-то больней! Мясо обнажено! – Замолчал, хотя и не заметил, что по соседству прекратился разговор и стали прислушиваться к их выяснению отношений. И Князева это почувствовала, мирно предложила:

– Пойдемте на воздух… Что-то душно здесь.

Они вышли на заднее деревянное крыльцо клуба, в пять ступенек высотой. Далее шел негустой палисадник, и за кустами была видна долговязая фигура Зелинского, который вышагивал по тропинке, и сапоги его издали блестели.

Тут они и остановились у перилок, глядя друг на друга. Помолчали.

– Ну, ожесточилась, – вдруг созналась Князева, потупившись. – А вспомните, какую жестокую эвакуацию мы перенесли? В один час велели собраться, даже собственных вешей не взяла. В чем была… В плащике и резиновых ботах! Приехали, а тут мороз, а тут снег… Какие-то мастерские… А уже фашисты под Москвой…

Букаты кивнул: было.

– Господи, – вздохнула Князева, – мы обсуждаем прогул, а мы-то сами как жили… Мы же никуда вообще из цехов не уходили: спали тут же на нарах, кружку кипятку утром и кусочек хлеба, и за работу… Однажды проснулась, а у меня волосы к подушке примерзли… Не оторвешь… Да еще боль за тех, кто дома остался, а у меня мама и младшая сестренка… Ой, да что я вспомнила, – сказала она и будто отмахнулась. – Ни к чему это. Одно расстройство.

– Нашлись? – спросил Букаты. Она покачала головой.

– Одна. Как в пустыне. – Пристально посмотрела она в сторону мелькавшего за кустами Зелинского и сказала то, что ни одному человеку, кроме Букаты, и не доверила бы. – В какую сторону ни погляди, ни одного родного человечка… Чтобы в рукав уткнуться…

Тут видно стало, что к Зелинскому подошла Ольга и что-то сказала. И оба они, рослый, весь в военном, Зелинский и невысокая, похожая издали на подростка Ольга, двинулись к крыльцу. Князева смотрела, как они приближаются, и произнесла раздумчиво, что вот у этой, – кивок в сторону Ольги, – задача своего не упустить… Да ведь и не упустит… А у нее, у Князевой, дело конченое… В молодости ведь не догадываешься, что живешь только раз… А когда поймешь, поезд ушел… Начинаешь себя проверять, оказывается, что плоть сохранила, а души-то не слышно… Где она? Душа-то?

– Да вот, – будто оправдываясь, сказал Букаты, – и я так спросил: «где?» Я и Ольгу бы спросил, а может, и спрошу, потом. Если бы она сегодня не сорвалась, я подумал бы, что душа это вовсе не привилегия молодости. Но я даже рад, что она сорвалась!

– Ох, нет! – вдруг запротестовала Князева. – Противно. Сводить на суде счеты… Разводить истерику, раздеваться у всех на глазах… Впрочем, посмотрим!

– Вот именно, – кивнул Букаты, потому что Зелинский и Ольга были уже рядом. Ольга быстро выскочила вперед и быстро сказала:

– Не слышали? Ничего не слышали? Все ждут по радио сообщения!

– Думаете, что… – спросила Князева неуверенно. Впрочем, эта неуверенность происходила в ней от еще прошедшего разговора.

– Она! Она! – сказал, засмеявшись, Зелинский. – Конечно же, победа!

– Не верится…

– Мне тоже не верится!

– Вам хоть, Вадим Петрович, повоевать досталось! А я сто раз в военкомат ходила! И все отказ! – сказала Ольга.

– Моя война в сорок четвертом закончилась, – бодро ответил Зелинский. – Вот сюда, в плечо, навылет. – Он показал рукой. – А теперь в тылу с мальчишками воюю… Да девчонок курносых успокаиваю… – Он провел ладонью по волосам Ольги, и та вдруг покраснела. А Князева отвернулась.

Букаты спросил:

– Зачем же вам с ними воевать-то… С мальчишками? – он смотрел строго на Зелинского и ждал ответа.

– А если преступник? – сразу вставила Ольга. Но Букаты ее не услышал. Он продолжал смотреть на Зелинского и даже добавил с тем же выражением:

– Может, их понять надо? Понять да и простить? А?

– Вот еще! – снова попыталась влезть Ольга, но Князева положила ей руку на плечо. Она тоже смотрела на Зелинского. Но смотрела не так, как Букаты, а скорей с любопытством. Что же он скажет, этот непроницаемый бывший офицер? Как ответит?

Но Зелинский не собирался спорить. Не в его манере, видно, было все открывать и самому открываться.

Хоть риска для него никакого не было. А может, был риск?

Он взглянул внимательно на Князеву, потом на Букаты, но взгляд остановил на Ольге, и не было уже в его взгляде той отеческой ласковости, что промелькнула невзначай. Так, глядя на Ольгу, он и произнес, что он-де не судья и не суд, чтобы прощать или не прощать. Его заботы – выявить действительное положение дел, а вот они, – кивок в сторону Князевой, – пусть и решают. Он, как и остальные бы на его месте, не способен быть объективным, должность не располагает. А у суда других и забот нет, они обязаны на весах Фемиды взвесить… И не ошибиться…