Весь день, свободный от смены, провалялся Костик на койке, благо можно сослаться на глаза, которые и вправду болели и слезились. И уж непонятно было, отчего они слезились, и не хотел сам Костик, чтобы кто-нибудь это понимал. Даже мать. А она ходила вокруг да около, невысокая, еще меньше сына, и не седая почти, волосы пучком, на темной одежде старая шаль теплого солнечного цвета, сама связала.

Мать прежде много вязала, и скатерки, и накидки на диван, а потом, как голод наступил, все продала. Была у них коза, черная в белых пятнах: Машка, и козу пришлось зарезать, когда зима первая военная пришла. Сама-то мать не решилась, а отвела козу соседу дяде Васе, портному, он потом на фронт ушел. Отвела, и тот зарубил Машку, а мясо они растянули на три месяца, но и оно кончилось. А больше и продавать нечего было: вот диван разве, но его-то мать и берегла. Нажитый вместе с отцом, он как бы подкреплял ее веру в то, что дом у них еще не пропал, еще жив, и хозяин когда-нибудь вернется. И шаль свою солнечную она не продавала. Мерзла без шали, да и заплаты, что были на одежде, эта шаль вроде бы прикрывала.

Посуетилась мать возле Костика, присела, вздыхая, у окошка. Не хочет говорить, можно и помолчать. А захочет, так она тут, рядом.

Окошко в их каморке одно, небольшое, да и лучше оно, что небольшое-то, меньше тепла уходит. Сама каморка тоже невелика, стены оклеены пожелтевшей газеткой, за ситцевой занавеской кухонька: тумбочка с керосинкой, в которой давно выпали слюдяные стеклышки, полочка, потемневшая от сажи, а рядом рукомойник и ведро под рукомойником. И кружка на гвозде. Печка с двумя конфорками, маленькая, но удачная, теплая, хороший печник клал, отделяла материн закуток, где у нее тот самый диван с высокой деревянной спинкой поставлен, а в спинке в прорези полосочка зеркальца, а над спинкой икона. У Кости своя железная кровать, а над ней портрет товарища Калинина. Портретом его в цехе наградили. За портретом, как и за иконой, мать держала всякие квиточки и лекарственную травку. Рядом грамоты, полученные Костиком за трудовые победы. Одна из них, врученная лично директором завода, генерал-майором Яковлевым, с портретом Сталина в уголке: «За лучшую слесарную центровку».

– Кость, а Кость, – подала мать неуверенно свой голос. – Новость-то какая… Сосед с фронта вернулся… Дядя Вася, портной, помнишь? – Костя молчал, и мать продолжала: – Инвалид теперь, ноги у него нет… А он, значит, себе костыльки сделал да и скачет, и скачет по огороду, будто галка какая… И шутит все, хорошо, что голова цела, вот что, матушка… Он меня и прежде матушкой называл… Голова-то уцелела на войне, ее, говорит, палочкой не заменишь… Во как!

– Повезло, – подал Костик голос. Будто буркнул в подушку, но мать и этому обрадовалась.

– И я говорю! Повезло тебе, Васька! Живой ведь! А ноги нет, так ты ведь не футболист, а ты – портной, а портному-то руки нужней, чем ноги! А он, значит, снова шутит… Песенку эту… Хорошо тому живется, у кого одна нога, и портчинина не рвется, и не нужно сапога! А Дуня-то, жена, и дети у него в избе сгорели в оккупации… Они гостили у родни. Вот я реву, сама уж не знаю почему. То ли песня такая, то ли отца вспомнила, Сергея Митрофаныча… Поплакала о ней с детишками, и легче стало…

Костя сел на кровати, спустил ноги.

– Мам, – спросил он. – А если с отцом что-то… Ну такое же что-то случилось?

– Ох, лишь бы пришел, – сказала мать. – На руках носить буду, не брошу.

Костик о чем-то сосредоточенно думал. И снова спросил:

– Мам, а если не придет совсем?

– Как же… – растерянно спросила она. – Я с твоим отцом жизнь прожила. Даже на работу и то вместе, везде вместе. А без него к чему мне жить? Не хочу… – И вдруг спохватившись, что не то совсем говорит, прикрикнула на сына. – Ты чево раньше срока его хоронишь-то? Чево? Тебя спрашиваю? У других вон похоронки пришли, а потом оказалось, что живы… А нам и похоронки никакой не было! Слезай, поди умойся лучше… Не в настроении пришел, вот и мелешь, что на язык попадет…

– Прости, мам, – Костик опрокинулся на подушку, отвернув к стене голову.

Мать опомнилась, пересела на койку к его ногам.

– Придет он, сынок, – сказала ласково. – Ты отца-то хорошо помнишь?

Костик произнес, не повернув головы:

– Он мне, мам, снится… Каждую ночь.

– Вот, – подхватила мать, – значит, живой! Думает о нас! Он когда на санинструктора-то учился, в школе стоял, я к нему, к забору, тоже ведь бегала… Прижмусь к ограде, а он с другой стороны, и слушаем мы друг дружку и думаем об одном и том же, что кончится проклятая война и станем опять рядом ходить… Или вот на диване сидеть: мы как купили диван, скопив деньжонок, так уселись с ним, будто на своей свадьбе второй раз, такие торжественные. И как хорошо нам, вот ты родился, а потом пошел первый раз… Мы садимся и рядом сидим, это значит, праздник у нас с ним… А тут мне говорят: продай да продай! И хлеба даже предлагали… А я пришла, села на диван и захотела представить, что он тоже тут сидит… И никак не могла решиться… Не продала… Страшно стало, что продам, а он рассердится, когда придет.

– Таисия… Таисия Петровна, так вас зовут? – спросил прокурор, доброжелательно поглядывая на мать Костика.

– Зовут меня тетя Тая, – сказала та, поддергивая на себе шаль от смущения. – Я с отчеством-то не привыкла, – добавила она.

– Скажите, пожалуйста, тетя Тая, вы знали или слышали хотя бы, что вашего сына наградили тушенкой?

– Не слышала, – ответила она, глядя в пол.

– И не видели?

– Да господи, конечно же, не видела! – возмутилась она, что ее переспрашивают, а значит, выходит, не верят,

– И что на рынок снес, тоже не знаете? – спросил прокурор. – Как же вы воспитываете сына, если ничего не видите и не знаете?

Тетя Тая снова поддернула шаль и сказала со вздохом:

– Дык он у вас в цеху больше живет, чем у себя дома… Вечером придет да в постель. А утром снова не до разговоров. А я и сама при деле, у меня в школе своя смена, а у него своя…

– Значит, он от вас скрыл, что получил тушенку? – долдонил свое прокурор, тете Тае это надоело. Она начала сердиться. А когда она сердилась, она уже никого не смущалась. И тут она расправила шаль и повернулась прямо к прокурору, чтобы его хорошо видеть.