Человек осуществляет себя полностью, только будучи большим, чем он есть, то есть только превосходя себя. «Человек становится полностью самим собой только выходя за пределы себя», — пишет Реймон Абеллио (La structure absolute. Essai de phnomnologie gntique, Gallimard, 1965, p. 179), совершенно неожиданно прибегая здесь к языку Экхарта. Хайдеггер подчёркивает, что онтологическим измерением человеческого существа является «Открытое», — и это определение согласуется с определениями, которые дают философская антропология (Weltoffenheit— «открытость миру» Гелена) и современная этология, согласно которой принадлежность человека к определённому виду влияет на него только в том случае, если она создаёт чистые потенциальности. Эта открытость миру является одновременно даром существования и постоянным воссозданием человека. Только лишь человек может подняться до подразумеваемого овладения существом как таковым, только он один может попытаться раскрыть его как таковое, трансцендентным, а не одним только «природным» образом. Открытость миру не растворяет нас в целостности мира, а, напротив, определяет нас в ней. Она «определяет ограниченную площадку, на которой происходит раскрытие существа как такового, и можно даже сказать, что она изымает нас из мира, не позволяя нам быть «природными» существами, существами среди других существ, как дерево в лесу среди других деревьев или овца в стаде среди сотен других овец. На более глубоком уровне именно она посредством этого относительного исключения из порядка вещей позволяет, чтобы для нас и через нас целостность существ образовывала мир, не будучи сама существом» (Raymond Abellio, op. cit., p. 180).

Это учение о частично и, что особенно важно, возможно божественном характере человеческой природы лежит в основе экзистенциального значения человека в целом. В язычестве человек возвышает божество, возвышаясь сам; он обесценивает божество, считая его восточным деспотом, чьи «заповеди» должны выполняться под угрозой наказания. Майстер Экхарт говорит об «искре в душе» (scintillainanimd), благодаря которой человек может достичь божественного. Следуя Парацельсу, Валентин Вайгель развивает идею о том, что человек находит знание о Боге в себе и через себя, без какого-либо посредничества. Шафтсбери разрабатывает такое же представление. Иоганн Генрих Песталоцци утверждает: «Воля Бога и то лучшее, чего я могу достичь, суть одно и то же». Так вновь подтверждается идея о том, что человек прикасается к божественному, когда он даёт лучшее из того, что может дать, и когда превосходит самого себя. В этом заключается глубокая — и глубоко языческая — логика. Человек должен не только быть самим собой, соответствовать своей «природе», он должен также стремиться к «сверх-природе», к сверхчеловечеству — тому самому сверхчеловечеству, в препятствовании достижению которого иудео-христианское единобожие видит если не свою цель, то своё призвание. Представление о том, что после своей смерти человеческое существо может уподобиться божеству, было распространено в античности, как свидетельствует ряд надписей на надгробных памятниках эллинистической и римской эпох. Сегодняшнее язычество предлагает человеку в течение самой его жизни превзойти себя и приобщиться, таким образом, к существу Бога.

Языческая мысль не пренебрегает никакими антиномиями; она преодолевает эти антиномии в своём «унитарном» представлении о мире и Божестве: рождение противоположностей в божественном единстве полагает конец дуализму. И в этом тоже язычество соответствует всеобщим законам жизни, потому что сочетание противоположностей является характеристикой, критерием жизни. «Мир не является целым, разделённым разграничивающими линиями па ячейки, — говорил Ренан, — он представляет собой картину, на которой все цвета через незаметные оттенки переходят друг в друга» («Юношеские тетради»). Как указывал Ницше, противопоставлять противоположности друг другу непримиримым образом значит противопоставлять себя жизни. Противоположный образ мыслей, который в эпистемологической плоскости приводит к антиредукционизму,[82] основывается на трёх основных принципах: единстве противоположностей и определении Бога как этого единства, присутствии Бога в мире и, вследствие этого, присутствии борьбы противоположностей, столкновение которых неизбежно признаётся одним из проявлений Божества, и, наконец, построении человеческого духа по тому же образцу. «Бог как единство противоположностей, — пишет Сигрид Хунке, — также определяет построение человеческого духа; сформированный по божественному образцу, этот последний основан на принципе coincidentiaoppositorum— способе познания мысли о целом (…) Поскольку, хотя разум, дробясь и сочетаясь, анализирует глобализирующую мысль интеллекта так же, как это делает мир с бесконечностью Бога, он не избегает необходимости восстановить единство целостного видения» (Europas andere Religion, op. cit.).

Великим современным «теоретиком» совпадения противоположностей является Николай Кузанский (1401–1464), который предвещает некоторые из работ Коперника и на которого опирается, в частности, Джордано Бруно. Он говорит, что совпадение противоположностей — это наименее несовершенное определение, которое можно дать Богу. Бог — это «не-другой» (Deпоп aliud). Он «выше любых противоположностей» и он соединяет их в себе. Он есть гармония, concordantia. Для Скотта Эриугены Бог «включает в себя даже то, что, на наш взгляд, кажется ему противоположным, объединяет похожее и непохожее, будучи сам сходством сходного, несходством несходного, антагонизмом антагонистических элементов и борьбой противоположностей». Здесь мы обнаруживаем воспевавшуюся греками гармонию, лежащую в основе различий, превосходств и антагонистических взаимодополнений: «Враждебное ладит, наилучшая гармония — из разнящихся [звуков]. Всё происходит через распрю» (Гераклит, фрагм. 8).[83] (И совсем не случайно то, что, когда раз в год Аполлон отправляется в страну гипербореев, Дельфийским оракулом правит Дионис). А один из принципов шиваитской философии, включённой в арийский индуизм, состоит в том, что божественным является «то, в чём сосуществуют противоположности».

Этот взгляд также соответствует алхимическому принципу solveetcoagula, который сочетает, с одной стороны, разделение и растворение, а с другой — воссоединение и «свёртывание», — точно так же, как и миф, который при своём рождении высвобождает противоречивые мифемы, должные в конечном счёте быть поглощёнными вновь обретенным единством. Вероятно, в современную эпоху с наибольшей тонкостью проанализировал то, как алхимия стремилась сочетать противоположные факторы в единой «конъюнкции», Карл Г. Юнг (см. его: «Mysterium conjunctionis. Исследование разделения и воссоединения психических противоположностей в алхимии»). Ссылаясь на Николая Кузанского, Юнг пишет, что «настоящие противоположности не являются несоизмеримыми величинами, иначе они не могли бы объединяться, в то время как, несмотря на всю свою противоположность, они всегда проявляют склонность к подобному объединению». Формула coincidentiaoppositorumподтверждает, таким образом, свидетельства психологии глубин, а также социологии глубин (см. принцип логической недвойственности в работах Жильбера Дюрана, уже намеченный в понятии tertiumdatum, промежуточной «материи», позволяющей объединить в одном явлении антагонизмы и противоречия, которые обнаруживает в ней анализ) и даже микрофизики (мысли Стефана Лупаско об уравновешивающих структурах трёх материй) и логики противоречий. «Разными дорогами мы следуем по линиям силы одной и той же игры. Лишь в тебе, Господи, они сходятся» (Сент-Экзюпери, «Цитадель»).

Как единство противоположностей Бог неизбежно оказывается по ту сторону добра и зла. Очевидно, что подобная точка зрения совершенно исключена в иудео-христианском единобожии. Если Бог всемогущ и бесконечно добр, почему он терпит зло, каким образом возможно зло? Католическое богословие, когда оно не отступает перед этой «тайной», отвечает обычно на такой вопрос, обращаясь к понятию свободы воли и утверждая, что человек должен заслужить своё спасение (то есть просто обходит проблему). В любом случае, ответственность может лежать только на человеке, независимо от того, исходит ли зло от Бога или от человека. Поскольку Бог является абсолютным совершенством, от него не может исходить ничто несовершенное или злое. После убийства Авеля, когда Яхве спрашивает Каина о судьбе его брата, тот напрасно стремится переложить вину на своего собеседника. («Каин сказал: его убил я, но это ты создал во мне Дурную склонность», Мидраш из Тангума на Быт. 1, 9). Луи Ружье (Du paradis a 1'utopie, Copernic, 1979, pp. 41–48) показывает, как при объяснении происхождения зла морализация Бога подразумевает виновность создания. Воплощение абсолютного добра в единственном Боге не оставляет другого выхода: ответственным должен быть человек. Именно это говорит Паскаль: «Нужно, чтобы мы рождались виноватыми, в противном случае Бог будет несправедливым» («Мысли»). (И, как мы уже сказали, именно по причине того, что виновность создания снимает вину с создателя, оправдывает его, можно задаться вопросом о том, не скрывает ли она «вину» этого последнего). Виновность создания подразумевает в свою очередь целую систему спасения и искупления. В иудео-христианстве зло происходит от вины как избыток своей собственной причины. Несчастье, приносимое злом, воспринимается, таким образом, как призыв к его искуплению — чтобы в свою очередь исчезло также и несчастье.