– Оди. Мое имя Оди. А ты не побоялся, что я тебя пристрелю? Тупо ради того, чтобы забрать лодку и винтовку.
– Я послушал тебя, стоя там, на стене снаружи. Как ты говорил с Имбо. Увидел, как ты сел у моего навеса… но не тронул ничего. И стало ясно, что просто так ты стрелять не станешь.
– Хм… А ты… ты ведь непростой рыбак, да?
– Я рыбак. Уже давно.
– Ясно… Скажи, Мумнба, не хочешь отправиться со мной? Ты гоблин явно непростой…
– И я давно уже не ходок, – ответил он, посыпая куски рыбы перцем из банки. – Давай поедим, Оди. Выпьем. Поговорим. Судя по твоему телу… ты тоже не из простых рыбаков. Столько следов от заживших ран я еще никогда не видел ни на одном человеке… а я повидал немало хороших бойцов, прошедших через множество побоищ. А еще…
– А еще?
– А еще твое тело выглядит так, словно его пытались нарубить на мелкие ломтики… – он ткнул пальцем в нарезанную рыбу. – Примерно вот так.
– Пытались, – кивнул я, беря первый кусок истекающей жиром рыбы.
– Не знаю насчет ног, но с руками у них вроде бы получилось… ты ведь не терял рук, Оди?
– Терял, – промычал я, мысленно давая себе приказ больше не таскать на себе рваных маек и не светить голым торсом.
У меня действительно слишком много характерных ранений. И только сейчас до меня доперло, что эта нательная «карта» является одним из лучших вариантов поиска меня в любых руинах. Те же шрамы в районе плечевых суставов уже указывают прямиком на меня – у здешних аборигенов, рожденных в затопленных руинах и на ближайшем берегу, таких ран попросту не может быть. Здесь если потерял конечность, то это навсегда – новую никто не пришьет. Здесь вообще все крайне хреново обстоит с хирургией. И об этом мне уже рассказала жирная туша сидящего напротив Рыбака.
С точно таким же интересом, как и он, я читал хронику его жизни по его же коже. Вон то на ребрах – очень давний след от мачете, причем ребра переломало, зажили они хреново и неправильно, а плоть сшивал кто-то слепой и крайне неумелый. В левом плече – две оплывшие от времени отметины пулевых попаданий. Кожа на голове слева серьезно обгорела, от уха мало что осталось. В правом бедре еще следы от пуль. На животе несколько залеченных ран от ножевых ударов, причем ударов умелых: пытались вскрыть требуху, и получись такое – Рыбак бы здесь сейчас не сидел. Его руки исполосованы полностью, есть и следы чьи-то немаленьких клыков, но там и свежих отметин хватает, напоминающих, что рыбалка в этих вода – дело опасное.
Да… напротив меня сидел примерно шестидесятилетний боец, ветеран, что давно утратил физическую форму, но сохранил умения и правильно реагирующие на все странное мозги. Да, я расслабился, но он сумел воспользоваться этим на все сто. Где-то в затылке у меня задрожала тонкая струна, что всегда оживала, когда среди серого податливого месива я натыкался на что-то твердое. Рыбак с труднопроизносимым именем был находкой… но я уже понял, что уговорить его не удастся и… отведя взгляд, предпочел заняться жадным пожиранием рыбы. Какой смысл впустую сотрясать воздух?
И Рыбак понял мои телодвижения правильно. Удовлетворенно кивнув, он, медленно жуя, некоторое время о чем-то думал, потом неспешно утер жирные губы ладонью и ею же ткнул вверх, указав на ляжки прикованного раба:
– Забирай его, если тебе нужен кто-то на весла. Да и с шестом он работает неплохо. Выносливый. Живучий. Трусливый. Продам недорого.
– Так себе ты его хвалишь, – усмехнулся я.
– Этот тощий каброн и одного доброго слова не стоит. Плывущий по течению кусок дерьма. Но в этот раз течение идет в нужную тебе сторону – тебе ведь все равно не миновать Церрадуры. Там сдашь его ближайшему вихиляру и избавишься от вони этого бастардо.
– Почему это мне не миновать Церрадуры?
– А зачем обходить её стороной, амиго? Там лучший рынок, там сочащиеся похотью дома блуда, неплохие кантины и… там всегда нуждаются в убийцах вроде тебя.
– Вот теперь ты хвалишь по-настоящему, – улыбаться я не стал, чтобы не растерять заполнивший рот рыбий жир. – Раньше ты жил там?
– Давно.
– Служил кому-то богатому?
– Давно. Он умер.
– Убили?
– Я был его телохранителем. А я жив.
Правильно поняв намек, я пожал плечами:
– А может, ты проспал покушение, а потом просто свалил подальше в руины…
– Я не проспал. Я вообще в те времена спал очень мало. Дон Матео умер в собственной постели. От старости. Когда он подобрал меня, десятилетнего сироту, на улицах Церры, ему было сорок с небольшим. Я служил ему больше тридцати лет. А когда он умер в своей постели, я… ушел.
– Вышел в отставку?
– Просто ушел. Так я решил. Как решил – так и сделал, – проворчал Рыбак, посыпая расположенные со своей стороны куски рыбы дополнительной порцией перца.
– У дона Матео не осталось наследников?
– Два старших сына встали во главе.
– И им ты служить не захотел? Верный пес служит лишь одному хозяину?
– Я ушел, – повторил Рыбак. – Так я решил.
– Ясно, – кивнул я. – Выбрал вольную жизнь… но исправно платишь две десятины…
– Все платят. Таковы порядки.
– Рабов выкупаешь…
– Нет, – глянув на внимательно слушающего Сесила, жирдяй покачал головой. – Обычно не выкупаю. Но кое-кто из старых друзей попросил меня это сделать. Попросил проучить его. Попросил выкупить этого каброна, приковать его ко лбу старой статуи и заставить жрать лишь ягоды, срать себе под ноги и сидеть голой жопой на занозистой доске. На самом деле так рыбу уже давно никто не приманивает и не прикармливает. Мы же не дикари. У нас и школы есть. И храмы…
– И снова запахло вонью истлевшего трупа былой цивилизации, – тихо рассмеялся я. – И снова на те же грабли. Школы, храмы, потом университеты, академии… мысли о высшем и чистом… вы уже начали одаривать трущобную бедноту средствами контрацепции и идеями о вреде насилия?
– Что?
– Да так… Расскажи мне о Церре, старый солдат.
Хлебнув горлодера, Рыбак со свистом втянул воздух, с шумом выдохнул и кивнул, отправляя в рот красный от перца кусок копченой рыбьей плоти:
– Расскажу. Проклятье… слишком мало перца… глотку жжет, но едва-едва… Так вот…
– Погоди! – остановил я его коротким жестом. – Расскажи, да, но…
– Но?
– Но расскажи так, словно тебя блевать тянет от этой Церры и всех тех ублюдков, что правят этим местом.
– О… тогда и напрягаться не придется, – Мумнба затрясся в кашляющем смехе. – Ох, мерде… хорошо, амиго. Я расскажу тебе о Церре… Нынешняя Церра… уже не та, что прежде. Я расскажу… и ты будешь весело смеяться…
– Я? Весело смеяться? – переспросил я.
– Ты, – подтвердил Рыбак. – Ты будешь хохотать, амиго! Слушай же…
Многовековые руины некогда утонувшего, а затем покинутого большинством древнего города никогда не пустовали. Здесь всегда теплилась жизнь. Веками здесь существовали крохотные общины, что то разрастались в благоприятные сытые времена, то почти вымирали, ужимаясь до двух-трех семей, и балансировали на грани выживания. Болезни, голод, междоусобица, приход из океана голодных тварей, рейдерские набеги с берега и опять же с океана – опасностей хватало всегда. Но что бы ни происходило вокруг, мелкие разобщенные общины упорно цеплялись за древние руины, прятались в известных лишь им щелях, а если их загоняли в угол – давали ожесточенный отпор, прорывались с боем и снова прятались от тех, кто хотел их уничтожения. И так шло год за годом, поколение за поколением. Жизнь пульсировала здесь в терминальной стадии, в постоянной предагонии; дети, еще толком ничему не научившись, уже брались за оружие… и вскоре погибали.
В те времена не было никакой Церры. Не было никакого города. Было лишь постоянное выживание, и через это испытание прошли лишь четыре из старых общин, ныне ставших могучими родами – одному из таких и служил больше тридцати лет жирный Рыбак, похоронивший старого дона и ушедший прочь. Да. Прежние общины, заматерев в постоянной борьбе за жизнь, превратились в хозяев древнего города, и уже никто не смеет посягать на их территорию – ни с океана, ни с берега. Наоборот – теперь отряды Церры порой уходят на берег или на моторных баржах к далеким островам, где с помощью оружия вразумляют тех, кто посмел скалить клыки в слюнявой угрозе.
