В середине дня старший впервые назвал другое слово — короткое, с твёрдым щелчком: «лемар». Он показал на мешочек с зерном у порога. Я не спешил, сел на корточки, взял парочку зёрен в ладонь. Зерно было продолговатое, плотное, с тонкой бороздкой. Пахло не так, как пшеница. Я не сказал ни «пшеница», ни «ячмень» — пока что-то между. Я сделал жест ладонью — сушить в тени, не на солнце, показал на навес, на сквозняк. Старший кивнул, женщина покачала головой, мол, «у нас — так», но мешочек всё-таки поставили глубже, под навес. Я не радовался — отметил: дальше — разговор о семенах возможен, но ещё не сегодня.

К вечеру мне снова поставили миску. Сегодня — густее, с кусочком корня и травой. Я отломил край своей лепёшки — вчерашней — и, не глядя на людей, положил треть миски обратно на край. Это не был жест «накормите меня завтра», это было «я ем с вами». Женщина молча кивнула. Старший тоже кивнул, а мальчишка, не выдержав, спросил что-то тараторкой. Из его речи я выхватил одно: «Дмир — хрэн». «Дмитрий — работа». Ладно. Пусть будет так на сегодня.

Ночевать в этот раз я остался у своего навеса, но не за пределами двора. Огонь — маленький, вода — «до шевеления», чай — нет. Я тихо перетрусил семенные мешочки в рюкзаке — чисто, нет влаги. Планшет включил на минуту — не чтобы искать карты, а чтобы перечитать свои заметки. Фотографии меж, узкие «уши», настилы — я перелистывал их, как чужую книгу. На последнем снимке — рука старшего, повторяющая мой рез. Этот кадр оказался важнее всех.

Засыпал я под звуки деревни: короткое позвякивание, вздох бочки, чьи-то шаги за забором. Я не думал о «где это» и «как вернуться». Думал, как завтра объяснить жестами отстойник перед поливом. Может, показать на песок в бочке, дать ему опасть, а потом только лить в межи. Слова «ждать» и «вода» у нас общие — «саг, вад» — этого хватит.

Утро назавтра началось с крика петуха — давно так громко петух не кричал для меня. Старший пришёл уже не один, с ним был другой мужчина — плечистый, со старой шраминой на щеке. Он смотрел иначе, не грубо, но внимательно, как хозяин, который привык считать. Старший сказал несколько слов, которые я не понял, но по жесту было ясно: сегодня — работать вместе. Я кивнул.

Мы втроём принялись за дальний ряд, где вода стояла больше остальных. Я показал, как сделать «ухо-сток» чуть шире и дать ему выход в маленькую ложбинку, где вода сможет задержаться и «втянуться» в землю, не размывая гряду. Шрам показал два пальца — «много?» Я покачал головой, поднял один — «мало, мало» — и повторил их слово «немно» — не знаю, правильно ли, но они улыбнулись: звучало похоже. Через час ряд дышал легче. «Стор», — сказал шрам коротко, без улыбки, но голосом, в котором было больше веса, чем у любого смеха.

В полдень, когда солнце стало плотным, как тёплая доска, меня позвали в тенёк. Женщина с густыми бровями принесла миску с чем-то вроде творожной массы — кисленько, свежо. Мальчишка стал учить меня дальше: ткнул пальцем в воду — «вад», в хлеб — «лем», в меня — «Дмир», в небо — сказал слово с долгим гласным, которое я не смог повторить сразу. Они засмеялись, но мягко. Я показал на землю и сказал по-русски: «земля». Мальчишка ответил нечто вроде «зем» — не то повторил, не то назвал своё. Я записал: «зем = земля?» — рядом вопросительный знак.

Днём я сделал первое, о чём думал вчера: маленький отстойник. Нашёл у бочки старую кадку с трещиной, подложил под неё тонкий чурбачок, чтобы стояла под наклоном. Налили полведра воды, подождали минуту — песок и сор исчезли из зеркала. Я показал на верх — «для межи», на низ — «вниз». Старший молчал, потом уронил короткое «стор». Женщина сказала «саг» — «жди» — и ушла. Вернулась через пару минут с широкой дощечкой — явно из старого забора. Мы положили её на самый ходовой проход, и я впервые услышал слово «ледсар» — может, «иди по настилу». Я повторил — «ледсар» — как мог. Получилось неуклюже, но они кивнули.

Под вечер небо стянуло облаком — не грозовым, а ровным, молочным. Работу мы свернули сами. Я устал — не от веса, от непрерывного внимания. Усталость эта была приятной, как после удачного дня на своём поле. Старший, уже у бочки, назвал новое слово — короткое, глухое: «клу». Он показал в сторону пустого сарая у соседнего двора и ладонью изобразил «крыша». Я подумал секунду и понял: он предлагал на ночь угол под крышей, не под навесом. Я кивнул, прижал ладонь к груди и сказал своё единственное длинное слово: «спасибо». Они не поняли, конечно, но поймали движение.

Сарай оказался сухим и чистым. В углу — тюк соломы, на гвозде — старый плащ. Я постелил солому, накинул плащ на рюкзак — против росы — и сел у порога, глядя на двор. Мальчишка притащил из ниоткуда два тонких прутика и, смеясь глазами, принялся показывать мне «алфавит» их жестов: как пальцами можно сказать «саг» и «лед», как кивком позвать, как ладонью — «стоп». Я повторял за ним, как за учителем. Он расправил плечи от важности, а у меня внутри тоже что-то расправилось. Язык — не только слова.

Перед тем как погасить огонёк в маленькой лампе, я записал в блокнот свой первый «список дня» в новой жизни: — «ухо-стоки» — работают, делать мало и точнее; — настилы — «сар/ледсар», хорошо на проходах; — корка после дождя — ломать сверху, не копать; — отстойник перед поливом — не дорого и видно сразу; — слова: вад (вода), лем (хлеб), хрэн (дело/работа), стор (хорошо), саг (жди), лед (иди), лемар (зерно?), клу (крыша/ночлег?).

Я обмотал карандаш верёвочкой, чтобы не потерять, и спрятал в клапан. Потом долго слушал, как в соседнем дворе кто-то раскладывает по жердям что-то длинное — может, ткани, может, травы. Я повернулся на бок, подложил под щёку ладонь и уснул, как за работой: незаметно.

На третье утро меня разбудил тихий голос у двери. Старший не заходил — постучал костяшками в косяк, как в соседское окно. Я вышел, кивнул. Он протянул мне короткую верёвку, сложенную вдвое, и, не отпуская, показал на огород и на мою руку. Я понял: сегодня меня «привяжут» к делу. Не в том смысле, что на поводке, а в том, что дадут мой кусок. Я взял верёвку, услышал «хрэн» и «стор», и мы пошли.

Мне достался угол у дальнего межевика — никто там не хотел топтать глину. Я положил настил, прорезал два «уха», поставил кадку-отстойник, проверил, как держится. Мальчишка прибежал и, сияя, ткнул мне в грудь пальцем: «Дмир — хрэн!» — и тут же шмыгнул прочь. Женщина с густыми бровями в этот день сказала первое длинное — певучее — слово и показала на миску у двери. Наверное, звала на еду. Я услышал только «лем» в конце и улыбнулся. Ели мы молча, задыхаясь не от разговоров, а от горячего.

Под вечер, когда работа сама сказала «довольно», старший подошёл ко мне, провёл ладонью по воздуху, словно сглаживая невидимую морщину, и произнёс одной струной целую фразу. Я не понял её, как музыку без нот, но по ритму уловил — он не прощается, он кладёт день на полку. Я кивнул и, не тратя слов, сделал то же — ладонью по воздуху, от себя в сторону двора: «день — на место».

В ту ночь я впервые почувствовал себя не гостьем леса, а человеком на краю двора. Мне не дали ключей — здесь их нет, — мне дали дело, на которое завтра опять будет спрос. И это, пожалуй, было единственным словом, которое я знал на любом языке.

Утро развернулось не сразу, а как длинная тёплая лента — сперва тонким запахом влажной земли из-под двора, потом ударом ведра о борт бочки, потом мягким шорохом шагов по межам. Воздух был ровный, без ночной остроты; от травы тянуло прохладой, но не ледяной — той самой, июньской, когда роса уже не держится крупными бусинами, а тонко блестит у кромки листа. Молодые побеги на кущах стояли упруго, не «стеклянно», просились в свет. По краю забора распускались крохотные звёздочки полевых цветов — не вчерашние, ещё не выгоревшие, и лист на деревьях был в самом наполненном возрасте: не светлая, майская прозрачность, а плотный зелёный, ещё без пыли и жесткости. Это было то утро, когда дышишь и понимаешь: ранний июнь. Не календарём и не чужим словом — запахом молодой коры, ходом тени, тем, как легко берётся верхний сантиметр почвы, не сбитый в кирпич. До настоящего тепла — месяц с хвостиком, до первых холодных рос — далеко. Значит, у меня есть три, а может, четыре месяца на то, чтобы успеть вырастить своё и понять, чего ждать от этой земли к осени.