Я встал, как встаю всегда: не торопясь, но без раскачки. Под крышей было сухо, в углу — мой рюкзак с незаменимыми здесь предметами: котелок, кружка, нож, блокнот с карандашом, планшет в резиновом чехле и сложенная гармошкой солнечная панель; рядом — мешочки с семенами. Не «на всякий случай», а подобранные заранее — образцы под разные условия, с разной требовательностью к влаге. Я привычно пересчитал их взглядом, нашёл нужный: редис. Его время — сейчас: тёплая земля, день ещё не превратился в «длинную жару», влага на месте. И к тому же редис — честная культура для знакомства: быстро всходит, быстро показывает, где я промахнулся, и даёт урожай до того, как земля успеет устать от меня.

Старший вышел ко двору так же тихо, как солнце входит в окно — будто он был здесь всегда. Мы обменялись короткими кивками: моё «вижу» и его «заметил». На краю огорода меня уже ждал мой угол: полоска земли на тяжёлом месте — то ли бывшая тропа, то ли замятая подходами к бочке. Проблемная, как и говорилось: если уж показывать — то на худшем, чтобы было видно не «чудо», а простую логику.

Я присел, вжал пальцы в крошку. Верх — корка после недавнего проходного полива, под ней — вязкий слой, и только ниже ладонь находит то, что может дышать. Здесь два бедствия дружат против растения: уплотнение от ног и вода, которая встаёт лужей, а не уходит шлейфом. С таким редис не любит знакомиться. Но это и хорошо: на простом участке любой будет «агрономом», а мне нужно показать разницу там, где её обычно не ждут.

Шрам появился со своей стороны межи, как случалось уже не раз: будто бы шёл мимо и вдруг вспомнил, что путь у него сегодня именно здесь. Он не задавал вопросов, и я — тоже. В работе вопросы задают руками. Я ладонью показал на окантовку — там, где след ноги превращает землю в камень, — затем на низинку, где мокрое пятно держится дольше всех. Он кивнул и подал мне свою короткую мотыгу: рукоять гладкая, железо — широкое, тяжёлое, но край можно вести «боком».

Я не копал. Я «приглушил» корку — ломал только верх до толщины ногтя, не выворачивая сырой пласт наверх. Сначала по диагонали к межам, чтобы раскрыть ходы воздуху, потом — в обратную сторону, крест-накрест. Шрам смотрел внимательно, потом взял инструмент и повторил, метр за метром, легче, чем вчера: рука запоминает быстрее головы. За моей спиной топтался любопытный мальчишка; он дышал в затылок, как в прошлые разы, но сегодня не рвался наперёд, только изредка кивал сам себе: видно, что понимает — мы не «роем», мы «дышим».

Женщина с густыми бровями принесла связку сухих веток — широких, лёгких. Я молча разложил две вдоль прохода от бочки к «моему» куску: настил приметный, большой соблазн идти именно по нему. Ещё две положил в поперечник — чтобы разворачивать ноги. Старший не вмешивался. Он стоял в тени, как стоит хозяин двора, когда на него работают правильно: не сверху, не над душой, а рядом взглядом.

Когда верхний сантиметр перестал звенеть под ногтём, я перешёл к воде. В бочку из колодца уже налили — вода холодная, тяжёлая. Я поставил у края свою кадку-«отстойник», подпёр её под лёгким углом и дал воде постоять минуту. Песок лёг вниз, плёнка мелких взвесей села. Я снял верх ладонью и пролил будущие бороздки — не заливая в кашу, а давая земле «вдохнуть». Влага должна встречать семя, но не душить его.

Редис — культура маленькой ошибки. Ему хватает мелочи, чтобы показать характер. Я достал из мешочка горсть своих семян — простых, проверенных; отобрал на ладони целые, ровные, без трещин. Показал Шраму и мальчишке: вот повреждённые — в сторону, вот добрые — в дело. Старший стоял ближе, чем обычно: рассеянный свет с крыльца лег на его лицо, и в этом свете я впервые увидел не только усталость, но и любопытство.

Я не стал делать широкую гряду — наоборот, сжал её до локтя шириной, чтобы тянуться с одной стороны, не вставая ногами на пласт. Бороздки прочертил неглубоко, примерно на палец, и показал жестом шаг: семя — ладонь — семя — ладонь. Не линейка, а ритм. Между семенами — расстояние, чтобы не лезли друг к другу плечом. На каждой бороздке, будто запечатывая письмо, провёл ладонью «швом», возвращая сверху рыхлую крошку: укрыть, но не задушить. Чуть-чуть прижал — не давил, а обозначил: «вот здесь твой дом».

Мальчишка подался вперёд, я дал ему десяток семян и показал на последнюю бороздку. Он ложил с явным усердием и слишком часто — я молча постучал пальцем по двум рядом, отложил одно в сторону и кивнул. Он понял и улыбнулся сам себе. Это была наша маленькая школа, и смех в ней звучал как правильно решённый пример.

Солнце поднялось выше, дневной свет стал плотнее. Я вернулся к своему узкому участку и сделал вокруг него крошечный «воротник» из рыхлой земли — невысокий бортик, чтобы полив ложился в полосы. Чуть выше, на ходу к бочке, вырезал тонкие, незаметные сбросы, чтобы лишнее уходило, не подминая корешок. Шрам ловко поддержал — там, где рабочая рука понимает, слова не нужны.

Подготовив землю, я открыл ещё одну «дверь» — не к воде и не к ветру. На середине прохода, в самом людном месте, где каждому удобно и всё видно, я обозначил место под будущий компост. Не яму «вниз», а неглубокое корыто — площадку, приподнятую над ходом воды, чтобы не набирала лишней влаги. Снял дёрн аккуратно и отложил — он ещё пригодится. На дно положил слой грубых веток — воздух, потом тонкую подстилку из сухой соломы — «матрас». Женщина поставила рядом корзинку с прополотыми сорняками — в ней было всё, что обычно летит за забор «чтоб не мешалось»: корешки, стебли, лист. Я разделил связку пополам: сочное — в компост, засыпаем тонким слоем земли; грубое — пока в сторону, на «крытку». Сверху бросил щепоть золы — от костра у соседей осталась, и ещё тонкий слой земли. Не «хитрость», а порядок. Я показал взглядом на нависающий край крыши: капельник здесь хороший, на случай дождя — «шапку» из дерна положим. Старший кивнул. Шрам тоже кивнул — тем же коротким движением, которое значит «понял» во всяком дворе.

Пока мы хозяйничали у компоста, мальчишка всё косился на мой рюкзак. Панель я держал сложенной и не выносил без нужды, но сегодня жизнью просилось другое дело: мне нужно было проверить записи, которые я делал вчера про наклон участка и отвод воды — и свериться с тем, что получалось на деле. Я раскрыл солнечную панель к югу, положил на край навеса — так, чтобы никому не мешала, — и поднял планшет. Не высоко, не демонстративно. Просто как рабочую тетрадь. Экран вспыхнул ровным матовым светом, и это был тот момент, когда во дворе стало очень тихо.

Я заранее продумал, как это объяснить. Никаких фокусов, никаких «смотри, чудо». Я положил планшет на ладонь, другой рукой показал на солнце, на панель, на тонкий шнур, потом — на экран. На экране — мои же вчерашние фотографии меж: вот дорожка из ветвей, вот «ухо» для воды, вот «до» и «после» маленького отстойника. Я провёл пальцем по снимку, показал жестом «было — стало», «вчера — сегодня». Старший шагнул ближе, но не настолько, чтобы заслонить свет. Женщина прикрыла губы пальцами — не от страха, от того самого уважения, которое бывает к вещам, сделанным с умом. Шрам, как всегда, не менялся в лице, но прищурился глубже. Мальчишка выдохнул, как будто разом сбросил с плеч камень.

Я не дал им устать от «дивной штуки». Сразу же перелистнул к заметкам, где были стрелки уклонов и короткие схемы. Жестами показал: это — моя память, здесь — вода идёт так, а мы поведём её иначе. Панель на солнце тихо работала; я, чтобы не будоражить лишний раз, снял её, сложил и убрал. Старший посмотрел на меня как на человека, который принёс в дом не игрушку, а инструмент. И этого было достаточно.

К середине дня земля на моём узком участке утянула в себя первую влагу и перестала блестеть. Я лёгким движением бросил сверху тонкий «покров» — нарубленную траву, совсем чуть-чуть, чтобы солнце не запекло корку, а влага не убежала так быстро. Мальчишка хотел помогать, но я остановил его жестом: слишком толстая шапка — и семенам будет темно и тяжело. Он притормозил, кивнул, в следующий раз положил в два раза тоньше. Получилось правильно.