Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь — «жди» — и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно — не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.

Вернулся он не один. С ним шла женщина — крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал — пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток — вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.

Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой — как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец — «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».

Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова — то ли мне, то ли своим мыслям, — и сделал знак рукой: «идём».

Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам — только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь — быть аккуратным до смешного.

На краю двора меня остановили — не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик — не тот, другой, младше, и с ним — женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание — короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.

Я посмотрел на травы — узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой — сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь — и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.

Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав — не все, только часть — и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши — себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.

Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки — просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение — на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».

На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко кивнул всем, кто был в кругу, потом взял лепёшку, попробовал маленький кусочек, кивнул ещё раз и только тогда привязал фляжку к лямке рюкзака.

Когда я выходил с двора, меня никто не задержал и никто не провожал глазами до крыльца. Это был знак, лучший всякого рукопожатия: «видели, знаем, идёшь — иди». На тропе я оглянулся единственный раз — не на людей, на землю: у «моей» межи тёмнело свежевлажное пятно, на соседней — сухо. Я шёл и думал, что завтра, если позволят, можно показать ещё одну вещь — про корку после дождя и лёгкое рыхление. Это не требует доверия, только терпения.

Когда я выбрался за огороды, солнце уже клонилось. У ручья, на камнях, где я утром фильтровал воду, я ещё раз прошёлся взглядом по меткам, снял котелок и, не разводя огня, выпил пару глотков из фляжки — там была не вода, что-то вроде слабого отвара. В груди стало теплее. Я не делал никаких выводов. Просто шёл выше, к своим меткам, туда, где лес снова станет лесом, а ночлег — ночлегом.

Впереди ещё будет вечер и ещё один костёр. А завтра — межи, корка, вода и руки, которые уже не отдёрнутся от моего жеста. Язык — потом. Язык дела — уже начался.

Проснулся я раньше птиц — от холодка под щекой и едва уловимого духа вчерашнего дыма. Ночь прошла тихо, но не сказала, где я должен быть. В котелке на камнях остыл отвар из фляжки; я сделал два маленьких глотка — терпко, травяно — и поставил обратно, словно экономил не жидкость, а доверие. Запасы пересчитал в полголоса: корочка хлеба, горсть чая — хватит на слабую заварку один раз, если снова сушить листья; подарок — кусочек лепёшки, оставлю на потом. Семена — неприкосновенный запас. Планшет цел, панель ловит свет — не для связи, для памяти.

Камни у костра я разложил так, чтобы никто, даже случайный, не порезал ногами сырую золу. Место прикрыл дерном. «Сегодня — не прятаться и не навязываться», — сказал себе, и стало легче. Путь к воде помнил на ощупь, к межам — по запаху влажной земли. Там и начну.

Ручей встретил меня зеркальной гладью колена, где я вчера ставил фильтр. Я проверил песок — чистый, не сбился в ком, значит, фракция подходит. Вода после ночи чуть мутновата; прогнал литр через фильтр, опустил на камни котелок, не доводя до кипения — пусть просто станет своей. На берегу лежала короткая ветка, податливая, в ладонь. Я срезал из неё тонкую дощечку, вроде ступеньки. Вчера я советовал не топтать межи — сегодня покажу, как.

По межам уже кто-то ходил — след свежий, сухая кромка осыпалась ровно, без липкой корки. На «моей» межe тёмнело влажное пятно — отходила вода через узкое «ухо-сток», как я и делал. На соседней — мокро стояло глубже, тяжело. Я присел, вдохнул. Запах сырого — не болотный, а хлебный, как в подполе. «Ещё два таких уха — и хватит, остальное пусть сама земля решает», — подумал я вслух.

Первые люди появились без неожиданности. Сначала мальчишка — тот самый шустряк, что вчера летал впереди, — потом старший с посохом, и за ним женщина с густыми бровями. Они шли неторопливо, видимо, тоже решили «не навязываться». Мы кивнули друг другу: здесь и этого достаточно.

Я поставил на межу свою «ступеньку» — тонкую дощечку — и шагнул на неё, показав, как проходить, не вминая землю. Потоптался туда-сюда, затем сбоку ткнул палкой в верхний слой — корка тонкая, ломается, но не переворачивается пластом. Женщина прищурилась, следила за пальцами. Старший что-то коротко сказал, и в слове зацепился звук, похожий на рычок: «хр-ен…». Не «хрен» наш, а иначе, но смысл уловился — «работа», «дело». Я повторил — аккуратно, по слогам: «х… р… эн». Мальчишка прыснул, но не зло, а так, как смеются над тем, кто наступил в первый раз на грабли и не получил по лбу.