– Надо дождаться специалистов.

Мигель поднес к глазам левую руку. На запястье красовались часы «Электроника–1» с никелированным браслетом. Мигель копил на них три месяца, откладывал деньги с зарплаты и с концертных сборов и неделю назад купил этот технический феномен за сто двадцать рублей. Это были первые советские электронные часы, их выпуск недавно наладили в Минске. Массивные, сверкавшие стеклом и металлом, они служили их обладателям не столько приборами для определения времени, сколько атрибутами роскошной жизни и объектами зависти для тех, у кого таких часов не было.

– Три ноль семь ночи, – возвестил Мигель. – А куда это у нас Шура запропастился?

Анка сказала, что Шура отправлен за милицией, так что надо лишь набраться терпения. Хряк сходил к автобусу, проверил, все ли там в порядке, и заодно принес две гитары. Желание встряхнуть тишь и благодать безжизненной усадьбы не покидало его.

– Вжарим-ка, ребя, чтоб чертям тошно стало!

Он взял на гитаре чудовищный аккорд, от которого задрожали прогнившие перекрытия и с потолка посыпался песок. Мигель подхватил, и они вдвоем выдали забойный инструментал. За ним последовала насквозь антисоветская песня про лихого казака, который, несмотря на то, что был одноногим и простреленным во всех местах, люто боролся с большевиками и прославлял батьку-атамана.

У Фомы и Зуба гляделки вылезли из орбит. На фоне этой музыкальной вакханалии собственные грехи показались им невинными, как детские шалости.

Анка подыгрывала на импровизированных ударных (стучала кочергой о решетку камина), и концерт удался на славу. Прервало его появление двух личностей в диковинных одеяниях. Это были уже знакомые Шуре, но неизвестные Анке, Хряку и Мигелю историки из музея, подло обворованные Фомой и Зубом. Они приехали в усадьбу на своем «Комби», оставив Шуру дожидаться милиционеров на станции.

– Мы за вас уже все сделали, – проинформировал Хряк охрипшим после пения голосом. – Вот ваш сундук, забирайте.

Роман Николаевич с радостным возгласом кинулся к лежавшему на полу ящичку, снял с него крышку и достал бумаги с непонятными почеркушками.

– Они! Илья, ты посмотри! Мы их нашли!

Илья Викторович, такой же ошалевший от радости, с трепетом принял бумаги из рук коллеги и забормотал, считывая строчки на французском.

Терпение Фомы лопнуло:

– Где же ваши бриллианты и всякая прочая фигня? Не за бумажками же вы сюда перлись!

– Именно за бумажками! – промурлыкал счастливый Роман Николаевич. – Они любых бриллиантов дороже!

– И что в них такого ценного?

– Вы не знаете историю, любезный, – посетовал Илья Викторович. – Хозяин поместья, князь Черкашин, держал знаменитый в России и за ее рубежами винокуренный завод. Производил наливки и настойки необыкновенного вкуса и качества, а рецептуру берег в стройжайшем секрете. В ноябре семнадцатого года князь спешным порядком покинул страну, бросил и поместье, и почти все имущество. После его бегства усадьба подверглась разграблению. Впоследствии предпринимались попытки восстановить утраченные рецепты, но безуспешно. Князь за границей скончался в начале тридцатых годов, наследников у него не было, свои семейные и производственные тайны он никому не передал.

– Но рецепты не были уничтожены, они хранились здесь. – Роман Николаевич указал рукою на нишу в стене. – И благодаря нам с вами они найдены.

– Но вы трепались про рубины, сапфиры, алмазы… – не унимался Фома. – Они-то при чем?

– «Синий бриллиант», «Зеленый сапфир», «Розовый жемчуг» – это названия фирменных настоек Черкашина. Эстет он был, н-да…

Илья Викторович пустился в длинный исторический экскурс и просвещал аудиторию вплоть до приезда Шуры с милиционерами. Фому и Зуба освободили от проволоки лишь для того, чтобы заковать в наручники. Пожилой лейтенант, возглавлявший наряд, сказал, что эту парочку ищут уже второй год. Ханурики со стажем, на них висят десятка полтора дерзких ограблений и квартирных краж. Но теперь они влипли крепко и надолго.

– Как хорошо, что у нас такая активная молодежь! – расчувствовался лейтенант и обвел рок-подпольщиков отеческим взглядом. – Комсомольцы? Дружинники?

Мигель приосанился.

– А как же! Взносы платим, на субботники ходим, против империалистов подписи собираем…

– А это у вас что? Гитары? В самодеятельности играете?

– И играем, и поем. Вокально-инструментальный ансамбль «Серпы и молоты».

– У них песни против Советской власти, – наябедничал Фома, которого милиционеры уже выводили из гостиной следом за Зубом. – Вы бы послушали… По ним колония плачет!

Хряк не дал ему договорить:

– Заткни паяльник, ты… отброс общества! А то еще за клевету схлопочешь!

Шура поспешно взял гитару.

– Товарищ лейтенант, песни у нас самые патриотичные. Желаете? – И он так проникновенно запел «Интернационал», что лейтенант достал носовой платок и промокнул повлажневшие ресницы.

– Верю, верю… Молодцы! Получите по грамоте. И в «Человек и закон» заметку напишем. Пусть вся молодая поросль на вас равняется.

Но Шуру ни грамота, ни заметка не соблазнили.

– Товарищ лейтенант, мы тут… как это сказать… были в походе по родному краю с целью изучения достопримечательностей. Заодно проверяли технику в полевых условиях. А она не выдержала… Можно нам механика найти или хотя бы тягач какой-нибудь, чтобы наш автобус до мастерской дотащить?

– Прямо сейчас? Ни свет ни заря, спят все…

– Но вы же можете поспособствовать? А то мы в Ленинград опоздаем, а у нас учеба, работа… Уроним авторитет, и никакие грамоты не спасут.

– Что ж с вами делать? – Лейтенант задумался. – Ладно, есть у меня кое-какие рычаги. Решим.

Решилось все быстро и волшебно. К шести часам утра из поселка Толмачево, где располагался завод железобетонных изделий, прибыла дежурная ремонтная бригада. Работяги были не слишком довольны, что их выдернули в такую рань, но Мигель сунул им червонец, и они за полчаса починили заглохшую «Нюську». А потом Шура как заправский гонщик с ветерком доставил всех в Ленинград. У него даже осталось несколько минут, чтобы окатить автобус водой из ведра и смыть следы ночных передряг.

Все гастролеры были довольны и поездкой, и ее удачным финалом. Самой довольной чувствовала себя Анка. Она жила в одиночестве, и когда наступала осень с бесконечными нудными дождями, на нее накатывала хандра – верная спутница творческих натур. Но стоило в жизни появиться хоть чему-нибудь, кроме холода, ветра и дождя, как она испытывала прилив вдохновения.

Что-нибудь, кроме дождя… Как только эта готовая поэтическая строчка пришла Анке на ум, она захотела ее записать, чтобы использовать в какой-нибудь песне. Но закрутилась, не записала, а потом забыла. И это было к лучшему, потому что строчку давным-давно использовал другой поэт. Его уже больше полувека не было в живых, а написанные им стихи в Советском Союзе не печатали, поэтому Анка их и не знала.

А вы знаете?

Не люблю сентябрь! Пусть кто как хочет, а я – ну не люблю!

Особенно потому, что новый год.

Ну, в смысле учебный, учебный!..

Все летние радости позади: дача, гамак, пинг-понг, длинные теплые дни, короткие теплые ночи, ожидание моря – мама, мама, а на море когда? Мама, мама, а мы надолго на море? А мы на досках будем кататься по морю? А мы будем в песке валяться у моря?..

Будем, сынок. Будем, не волнуйся. Вот мы, а вот и наши билеты на море! Все будет.

Но в сентябре вдруг получается, что все не «будет», а «было».

Дети не пристают с морем – оно ведь уже было! Гамак, натянутый между соснами, мочит дождик, надо бы снять, но дырка вместо гамака – окончательный приговор лету, а мы не хотим пока, мы еще «не готовы»!

И дети «не готовы»!

Никого не добудишься утром, ни студента – это старший сын, Мишка, ни школьников – младшего Тимофея и племянницу Сашку. Не встают, и все тут.

Лето не отпускает.