Кстати, все, кто помнит свою прежнюю жизнь, пребывал там в качестве королей, вельмож, купцов, полководцев. И никогда крестьянами, рабами или, скажем, ассенизаторами…
На милицейской машине я возвращался из районной администрации с загадочного преступления: чиновник, кажется начальник транспортного комитета, пришел из столовой и в своем кармане обнаружил пять тысяч долларов. Испугался и заявил: кто сунул, за что?
Водитель протянул мне трубку:
— Вас.
Я послушал голос дежурного:
— Сергей Георгиевич, тут дамочка в истерике…
Сперва были всхлипы, потом вздохи и какие-то мелкие звуки: не слезы ли капали?
— Сергей Георгиевич, — голос Матильды захлебывался, — Андрей попал под машину.
— Где он?
— В больнице на Купчинской…
Я попросил водителя подкинуть меня туда. В своей жизни я подчинялся логике. Не ошибаюсь ли? Ведь сама жизнь не всегда ей подчинялась и даже много чего делала наоборот. Разговоры Матильды я считал не только лишенными логики, но и лишенными здравого смысла. Но ее Андрей, видимо, по-шел-таки на красный свет…
Он лежал в огромной палате среди побитых и давленых. Врач заверил, что его жизни ничего не угрожает: сломана нога да поцарапана голова. Глаза, нос и рот — все остальное затянуто бинтами. Но губы мне улыбнулись: Андрей обо мне хорошо знал, разумеется, от Матильды, и говорил охотно.
Расспросив о здоровье, я начал издалека:
— Несколько слов о вашей бывшей жене…
— Не дай бог!
— В каком смысле?
— На все способная как по морали, так и физиологически.
— Как понимать «физиологически»?
— Она, например, сильно хрустит суставами не только пальцев рук, но и коленями.
Вот здесь бы, на хрусте в коленях, мне бы остановиться и бросить эту ненужную здравому смыслу историю. Но не хотелось уподобляться массе людей, которые, не сумев разобраться в современности, в жизни, в людях, не верят ни во что и никому.
— И все ее способности?
— Что вы! Манипулирует собственным пульсом от шестидесяти до ста семидесяти ударов в минуту.
— Так…
— Некоторые участки ее тела не чувствуют боли.
— Совсем?
— Иголку может загнать.
— Так…
— Главное, умеет внушать и гипнотизировать.
На последних словах он понизил голос и даже огляделся, словно жена могла оказаться в мужской больничной палате. Я спросил:
— Что с вами?
— Нога болит.
— Расскажите, как попали под машину, — заторопился я, переходя к главному.
— Матильда с вами делилась… Жена внушила мне желание идти на красный свет.
— И нельзя с ним справиться?
— Долго удерживался. Но вчера ночью она мне позвонила и задала единственный вопрос: «Почему ты не идешь на красный свет?» И все, мое сопротивление иссякло. На перекрестке рванул под самосвал…
То ли от представленного самосвала, то ли от боли в ноге он замолчал и прикрыл глаза. У меня была сотня вопросов, но как затевать длительную беседу с искалеченным человеком? Я пожелал ему скорейшего выздоровления.
Рассказ этого Андрея поставил меня в тупик. Если Матильду можно было заподозрить в какой-то психической неполноценности, то считать и второго человека больным казалось перебором. За двадцатилетний стаж следственной работы — от повторяемости судеб, характеров и преступлений — я склонился к мысли, что в человеческой жизни ничего сложного нет. Сложнее в технике, в науке, в космосе… Да вот, подвернулась сложная ситуация.
Я знал, чего мне не хватает. Как материальный мир состоит из частиц, так и человеческие отношения слагаются из нюансов. Их, нюансов, мне и не хватало. Может, возбудить уголовное дело и начать полнокровное расследование? По какой статье — колдовство?
Жизнь следователя — что плаванье парусника в океане: короткий штиль сменяется длительным штормом. Короче, меня закрутило. Сперва получил из суда дело на доследование, затем послали на двухдневную конференцию следователей в Москву, а уж потом произошло форменное чэ-пэ… Я кончил дело на крупную многофункциональную группировку с полным спектром статей уголовного кодекса; подошло время суда — и нет двадцати свидетелей. Не убиты, а похищены, чтобы не дали показаний.
И Матильда утонула в моей памяти почти на месяц. Но неожиданно всплыла в конце рабочего дня, когда я устал до тряпичного состояния, в котором только и могу вести посторонние разговоры — при бодрой силе тратиться на пустяки грех.
Она заметно изменилась. Похудела и поникла. Прямо-таки бело-лепестковая раньше кожа теперь имела сероватый оттенок, словно на лицо села уличная пыль. В глазах затуманенное безразличие. И мне даже показалось, что волос поубавилось, и теперь они лежали на ушах облегченно.
— Что-нибудь с Андреем? — спросил я.
— Нет, его уже выписали.
— Тогда что случилось?
— Сергей Георгиевич, она меня сушит.
Кто «она», я знал; не знал, как сушит. Матильда объяснила:
— Пришло письмо с одним словом «Ссохнись!».
— Где это письмо?
— Представляете, положила его на телевизор и больше не видела. Как испарилось.
— Так, и что произошло?
— Похудела на восемь килограммов, плохо себя чувствую…
— Все из-за письма?
— Не только. Под своей дверью я нашла клубок из волос и ниток.
— И что это значит?
— Напускает на меня нищету и болезнь.
Мне пришла, видимо, сильно ненаучная мысль: умный человек меньше болеет, чем глупый. Умный больше знает и больше понимает, поэтому у него меньше конфликтов и ссор; и отсюда меньше стрессов, депрессий и всяких расстройств. Да, умный человек и жить должен дольше.
— Матильда, вам надо ходить не ко мне, а к психоаналитику или к экстрасенсу.
— Сергей Георгиевич, вы что-нибудь знаете про энвольтование на смерть?
— Впервые слышу это слово.
— Черная магия. Делается восковая фигурка жертвы и в нее втыкаются отравленные иголки. Жертва умирает.
— Матильда, какое у вас образование? — спросил я, о чем уже спрашивал.
Она улыбнулась через силу, но надменно. Мой вопрос ее задел.
— Сергей Георгиевич, существуют академии мистики, а для вас энвольтование кажется диким.
— Матильда, у меня в сейфе лежит дело, когда не в восковую фигурку втыкали иголки, а втыкали ножи в живого человека.
Она поднялась. Я знал, что это наше последнее свидание и больше она не придет. Как глубоко въелась в меня работа… Ведь не следствие вел и не материал проверял, а чувство неудовлетворенности, вернее, незавершенности меня коснулось. И оно заставило спросить, сам не знаю для чего, имя колдуньи, жены Андрея.
— Лунева Елизавета Аркадьевна.
И Матильда добавила адрес. Я записал. Она замешкалась у двери, как бы давая мне время для спонтанной жалости: бедная, больная женщина, которой надо идти к психиатру. Она прощально улыбнулась. И у меня вырвался уже ненужный вопрос:
— В Удельный парк вас по-прежнему тянет?
— Еще сильнее.
— И ходите?
— Андрей не пускает.
— Силой, что ли?
— После двенадцати ночи запирает дверь и прячет ключ.
Куда девается та мысль, которую человек выбрасывает из головы? Да никуда, ведь не шапка. Он ее запихивает в подсознание. А там? Нет-нет да эта задавленная, забытая мысль трепыхнется, испортит настроение, и начинаешь искать первопричину. И не всегда находишь.
Матильду я считал больной женщиной, а ее Андрея недалеким человеком. Таких несамостоятельных людей сотни тысяч, которых газеты, радио и телевидение задурили пустяками, глупостью и неправдой. Все так. Я прав.
И вот от этой приятной мысли — я прав — родилась другая, съевшая приятную. Пожалуй, родившаяся мысль была, как говорят ученые, концептуальной — о причинах наших ошибок. Мы ошибаемся, потому что исходим из однозначности мира, но в мире и в жизни ничего однозначного нет.
Моя следственная жизнь катилась дальше и весьма однозначно: выезды на места происшествий, обыски, допросы, составление обвинительных заключений…
В субботу мой коллега, у которого жена попала в больницу, попросил подежурить вместо него по городу. И хотя эти дежурства для меня острый нож, пришлось согласиться — переживал парень за жену.
