Среди отсутствия всяких умственных и общественных интересов местное общество, прилипши к своему старому образу жизни, прожило десятки лет как улитка в раковине. Его не возбуждали ни интеллектуальные, ни литературные и эстетические потребности. Путешественники, как Шатт, Паллас и другие, отмечают эту жизнь безобразными кутежами. Одна туристка рассказывала, что, остановившись в сибирском городе, она увидела музыкальный «орган». «Что это, у вас играют?» — спросила она. «Нет, испорчен, не играет». — «Отчего?» — «Да в него шампанское лили». Оказалось, что перепившиеся гости избавлялись таким путем от угощения. Такова была судьба музыкального инструмента на Востоке. Иногда эта тупая жизнь на восточной окраине до того уже отупляла людей, что взгляда и миросозерцания их ничто не могло изменить; самый сильный свет и масса новых впечатлений не поражали человека: он был слеп и глух ко всему. Примером этого может служить сибирский купец Мальков, посетивший Петербург в 60-х годах, в то время, когда было все оживлено и одушевлено движением общественной жизни. Что же делает этот сибирский выходец среди этого движения? Вот что сообщают труды алтайской миссии о г. Малькове и его воззрении на Париж, куда случайно занесла его судьба.

«Вавилон, — говорит Мальков. — Вавилон, злейший древнего; котлы мяса и плоти услаждение всяческое; хождение в волях сердец своих, единый закон, кумир, задача, цель жизни! Либерализм, обладающий Вавилоном этим, распоряжается так же верно и самовластно своими поклонниками, как бубен шамана и шесты с навернутым на них тряпьем и конским волосом — своими; фасон и материалы другие, дух — тот же. Все неугомонно, тревожно, второпях и угорелой многопопечительности, почти неестественной, пекут этот «насущный хлеб свой»; и высоко всходит и пучится это тесто из трех сотой муки: тщеславия, сластолюбия и самоволия; на закваске духа безверия и, следственно, безнравственности, глубокой, уже не сознаваемой, вошедшей в натуру тамошнего человека» и т. д.

Таков взгляд сибирского купца на западноевропейскую жизнь. Он же обратится к благотворительности не под влиянием каких-нибудь гуманных или христианских побуждений, а потому, что ему сказала томская юродивая Домна Карповна, что на него будет возложено дело, от которого он не смеет отказаться, и дала записку, повторяя: «Бия, Бия, будеши с хозяйками богатыми» и тому подобную чушь. Это прорицание сибирской кликуши решило судьбу сибирского купца.

Сперанский, явившись реформатором в Сибирь, думал хоть чем-нибудь оживить эту жизнь, всколыхнуть ее. Занимаясь составлением для нее законов, он посещал общества, делал вечера, прививал вкусы и потребности социального общежития. Сперанский, видимо, проникнутый господствовавшим тогда в образованном русском меньшинстве сентиментально-филантропическим духом, считал первым долгом учредить и в Сибири эти примитивные «образчики филантропии», такие же благотворительные человеколюбивые общества, какие учреждались тогда и в России по примеру и образцу императорского человеколюбивого общества. В то же время он и в самом обществе сибирском, особенно в купечестве, всеми мерами возбуждал чувства и наклонности к общественной благотворительности, поручая думам городским призывать общество «к делам человеколюбия и милосердия». Учреждением человеколюбивых обществ в Сибири он особенно интересовался. Далее, чтобы начать уничтожение общественных зол в Сибири в самом их корне — невежестве народном, Сперанский обратил внимание и на дело народного образования. Как ни были велики усилия Сперанского, но это только одинокие попытки и мечтания; ни влияние, ни деятельность его не оставили в жизни Сибири никаких следов по многим обстоятельствам. В книге г. Вагина о Сперанском приведены многие отзывы современников, и один из них говорит: «Правление Сперанского в Сибири ничем не замечательно; была только запутанность и неразборчивость, целые возы просьб увезены, а некоторые даже не прочитаны». (Извест. с-пб. отдела, т. V, 1874 г., стр. 41). Сибиряки также не поняли Сперанского. Они, как видно из отзывов современников, отдавали и отдают до сих пор предпочтение Трескину, который имел на послугах Лоскутова, свирепствовавшего при пестелевском управлении Сибирью, распространил взяточничество, жена которого продавала места заседателям, который наполнял Иркутск ужасами, но настроил в Иркутске «ретирады»[140] и пробовал приучить бурят к земледелию. Так тупо относилось большинство сибирского населения к реформе Сперанского, замечает историк. «А после него все пошло по-старому», — сказал один из современников, передавая г. Вагину свой рассказ о Сперанском. Конечно, Сперанский в роли организатора ничего не мог сделать там, где нужно было прежде расчистить черноземную почву и потом уже сеять. Он бессилен был создать и гражданские идеалы для этого общества и поднять его ум. Для этою нужны были громадные образовательные средства. С отъездом его все лучшие его начинания рухнули, и грязная волна, случайно всколыхнутая, опять пришла в свое прежнее стоячее положение. Если, по словам Сперанского, и в России, и в Петербурге остались излишними все его желания и предположения «сдвинуть грубую толщу, которую никак с места сдвинуть не можно», то тем более трудно было ему расшевелить азиатскую косность сибирского общества, вдруг смягчить, гуманизировать эту непроходимую дичь (Извест. сибир. отдела, № 1, т. 5, 1874 г., ст. 42).

По этим характеристикам можно судить, до какой степени было важно и необходимо просвещение в Сибири. Обратим же внимание на историю развитию образования.

Кое-какие школы начинают зарождаться в Сибири только в половине прошлого столетия. Вероятно, поводами для этого послужили различные государственные планы Петра I и Екатерины II по отношению к Сибири. В числе первых школ в Сибири учреждены школы специальные: навигационные в Иркутске и Нерчинске и геодезические в Тобольске и Томске. Навигационная школа в Иркутске была основана в 1754 году. В 1781 году здесь открыта городская школа, а в 1789 г. она преобразована в главное народное училище. Училища эти открывались и в других городах, но, говоря вообще, дело шло медленно и туго. Некоторые из школ, открытые в прежнее время, до приезда Сперанского, были или закрыты, или преобразованы; так, например, закрылся класс монгольского языка в Иркутске, приготовлявший переводчиков. К памятникам просвещения прошлого столетия относятся, кроме того, горные училища в Барнауле и Нерчинске. Эти специальные училища при своем формальном существовании и ничтожном влиянии имели чрезвычайно слабое значение в деле развития Сибири: в них получали образование очень немногие туземцы, например, талантливый Лосев, вышедший из навигационной школы и выдвинувшийся при Сперанском своими дарованиями. Самыми крупными учебными заведениями в Сибири были в то время две семинарии — в Тобольске и Иркутске, но существование их точно так же не ознаменовалось ничем заметным в деле местного просвещения, кроме разве того, что при Тобольской семинарии сохранились некоторые сибирские летописи о покорении Сибири. Воспитание в этих семинариях в начале нынешнего столетия отличалось схоластичностью; они были рассадником семинарской педантичности; на своих экзаменах и актах они выгружали целую массу хрий[141], од и напыщенных сочинений. Наука их ничем не была связана с сибирской жизнью. В 1791 году в Тобольске издавался даже при главном народном училище под редакцией Сумарокова литературный журнал «Иртыш», превратившийся в «Ипокрену»[142]; издание это наполнялось псевдоклассическими подражаниями и риторическим стихоплетством, за что получил достойный приговор от образованного человека того времени — Словцова, сказавшего в своей истории, что «вместо того, чтобы заняться сообщением интересных сведений о Сибири, издатели пустились обезьянничать словесности и поэзии пошлой». Стремление к образованию в сибирском обществе в это время было еще очень слабо; иркутские чиновники, по словам Цейдлера, старались только выучить детей своих грамоте и отдать их поскорее на службу; купцы приучали детей с ранних лет ходить с обозами и торговать в Якутске и Ирбите, в образовании же не нуждались. В начале нынешнего столетия, перед приездом Сперанского, были основаны две гимназии: тобольская и иркутская в 1806 году. В тобольской до 1823 года число учеников не превышало 27; увеличению числа их препятствовала теснота училищных помещений. В иркутской гимназии при основании было 35 учеников, а в 1825 году — 47. Около этого же времени открыты уездные и приходские училища в Тобольске, Иркутске, Красноярске и Енисейске. В Томске продолжало существовать простое народное училище. Кроме того, в 1821 году учреждено было в Тобольске училище для детей почтовых служителей на 40 воспитанников, которые должны были, окончив курс, поступать в почтовое ведомство. В Омске учреждено омское казачье училище, закрытое учебное заведение собственно для детей казачьего сословия, со средним гимназическим курсом. В некоторых местах Сибири открыты военно-сиротские отделения, преобразованные впоследствии в батальоны военных кантонистов[143]; по словам Вагина, из этих батальонов вышло немало людей способных, конечно, для тогдашней Сибири.