– Да, – сказала она себе, – теперь уже нельзя, совсем нельзя…

И она вдруг резко оборвала Феню:

– Ну, давай мыться…

Феня подошла к умывальнику и, поливая водой на руки Наташи, продолжала все с тем же плутоватым и непонимающим видом рассказывать и о «маленьком», и о том, как барыня мучились, а теперь радуются, и о тому подобных вещах.

Наташа не совсем ошибалась. Между нею и Феней давно уже возникла скрытая неприязнь, и даже борьба, начало которой положил опять-таки Вабельский.

Вабельский всегда был очень щедр с чужою прислугой, лакеями и швейцарами и потому был у них в фаворе. За эти полгода Феня не только вполне освоилась с новым хозяином, но почувствовала к нему даже ту особую слабость, которая часто появляется у женской прислуги к красивому и щедрому барину.

К Павлу Петровичу Феня относилась с тою сдержанной насмешливостью, с оттенком даже легкого презрения и сознания собственного превосходства, с каким относилась и к Марье Сергеевне, и к Наташе, и почти ко всем другим господам, которым служила. К Виктору же Алексеевичу она чувствовала какое-то почтение, не только лично к нему, но и к его красоте, и к тому особенному тону, которого он с нею держался. Скорее любезный и даже шутливый, но вполне игнорирующий ее и ни на одну секунду не позволяющий ей забыться перед ним, он пленил ее и как прислугу, и как женщину, и она служила ему с особенным старанием и удовольствием. Именно вследствие этого и завязалась затаенная борьба между нею и барышней.

Наташа огорчалась, видя, что Феня перешла совсем на сторону Вабельского, и не любила ее за это; Феня же и раньше не чувствовала к барышне особенной нежности, а теперь, зная ее ненависть к Вабельскому, никогда не упускала случая подразнить ее чем-нибудь. Из-за этого у них часто завязывались ссоры, доходившие даже до Марьи Сергеевны. И Марья Сергеевна, дорожившая Феней именно за ее преданность Вабельскому и убедившаяся за последнее время, что у Наташи действительно дурной характер, нередко принимала сторону горничной, что всегда возмущало и оскорбляло Наташу чуть ли не до слез. Марья Сергеевна за последнее время не только привыкла, но даже привязалась к Фене – настолько, что почти не могла обходиться без нее. Феня знала всю историю, знала ее отношения и к мужу, и к Виктору Алексеевичу, и к Наташе, и, по-видимому, не только не порицала их, но отношение к Вабельскому даже одобряла. Марья Сергеевна, внутренне вечно искавшая себе защиты и оправдания, была в душе очень благодарна своей горничной, понимавшей и не порицавшей ее. Мало-помалу она делалась с ней, сама того не замечая, все откровеннее и откровеннее. Марья Сергеевна никогда не уставала говорить про Вабельского, Феня всегда слушала все, касавшееся его, с заметным удовольствием. Вследствие этого Марья Сергеевна и дорожила Феней, и в то же время почему-то постоянно боясь, что она отойдет от нее, старалась задобрить ее деньгами, подарками и во всем уступать ей. В сущности, в доме было два хозяина: Вабельский и Феня, – остальные исполняли только их приказания и служили им. Феня прекрасно поняла и воспользовалась своим новым положением; у нее сразу появился какой-то особенный авторитетный тон и с господами, и с остальной прислугой в доме, с которою она держала себя полною хозяйкой, зная заранее, что всегда сумеет заставить барыню отказать, кому захочет, и взять, кого попросит.

Около двенадцати часов Феня опять пришла к Наташе и сказала ей, что Марья Сергеевна просит ее к себе. Наташа удивилась; она почему-то не ожидала, что мать захочет видеть ее так скоро. Она поспешно вышла из комнаты. Нужно было идти кругом, через коридор и гостиную, так как по случаю болезни матери дверь, ведущая в комнату Наташи, была загорожена диваном, на котором спала Феня.

Наташа торопливо шла по темному коридору; ей было и жутко как-то, и совестно от того, что она сейчас увидит, и в то же время любопытно.

Войдя в комнату Марьи Сергеевны, она в первую минуту ничего не могла разобрать в полумраке от опущенных синих штор.

Но Марья Сергеевна сама окликнула ее.

– Это Наташа? – спросила она тихим, совсем пропавшим за ночь от ужасных криков голосом.

– Да, это барышня вошла! Можете, барышня, подойти к мамаше; только много разговаривать не дам.

Наташа только тут заметила, что в комнате, переливая что-то из чайника в стакан, стоит Анна Васильевна, акушерка, принимавшая роды у матери. И, заметив ее, Наташа в душе обрадовалась.

«По крайней мере, не вдвоем».

Она чувствовала, что в эту минуту остаться с матерью с глазу на глаз ей было бы неловко и тяжело.

– Наташа, пойди ко мне, – позвала ее опять Марья Сергеевна и, как бы желая привлечь к себе дочь, протянула ей руку.

Наташа подошла ближе к кровати и остановилась с растерянным выражением на лице, которое всегда появлялось у нее, когда она бывала чем-нибудь сильно смущена. Но, заметив, что Марья Сергеевна хочет поцеловать ее, она торопливо наклонилась и, взглядывая искоса в тот угол, где стояла Анна Васильевна, как бы желая убедиться, что она еще тут, быстро и застенчиво поцеловала Марью Сергеевну в бледный влажный лоб. И в то время как она, наклонившись, целовала мать, она вдруг почувствовала между собой и ею чье-то еще чуть заметное дыхание и увидела прямо перед собою маленькую красную сморщенную головку, тихо и как-то странно чмокавшую крошечным ртом.

Наташа снова вспыхнула, ноздри ее дрогнули, раздулись, и потемневшие сразу глаза заискрились теми холодными зеленоватыми огоньками, которые Марье Сергеевне напомнили холодный блеск глаз Павла Петровича в ту минуту, когда она признавалась ему про Вабельского.

Марья Сергеевна поняла, что Наташа заметила ребенка, но как это на нее подействовало и что она теперь думает и чувствует, по лицу ее понять не могла. Наташа молча смотрела на лежавшую перед ней крошечную фигурку в белых пеленках, и только одна бровь на ее спокойном лице слегка приподнялась и вздрагивала.

Марья Сергеевна мало-помалу так привыкла к мысли о своей беременности, что это даже не огорчало и не мучило ее стыдом и ужасом, как поначалу. Но в эту минуту, под молчаливым взглядом дочери, она снова почувствовала неловкость смущения и даже какой-то безотчетный страх. Ей страстно хотелось, чтобы Наташа заговорила сама, первая, сказала бы ей что-нибудь или хоть улыбнулась бы просто. Но Наташа молчала, и Марья Сергеевна заговорила, наконец, сама робким и неуверенным голосом:

– Мне бы хотелось… чтобы ты… полюбила его, Наташа.

Наташа не отвечала и только вспыхнула еще сильнее. Но в душе она подумала: «Разве я могу насильно заставить себя любить?.. Нет, я не могу и не должна любить его…»

– Он не виноват… – прибавила тихо Марья Сергеевна и с глубокою нежностью взглянула на ребенка.

Теплотой своего живого тельца он согревал ее грудь, и эта теплота, проникавшая в нее от него и приятно разливавшаяся по ее собственному телу, делала его для нее как бы еще ближе, дороже и милее и наполняла всю ее такою растроганною нежностью к нему, жалостью и любовью. И упорное молчание дочери, не хотевшей разделить ее нежность к этому крошечному существу, казавшемуся ей таким слабым, беззащитным, беспомощным, было ей обидно, больно и даже оскорбительно.

Но чем нежнее становился взгляд матери, тем холоднее делались глаза Наташи.

– Ну, довольно, довольно, – сказала Анна Васильевна, подходя к ним, – поцеловались, и будет на первый разочек… Впрочем, может быть, барышне братца поглядеть хочется? – обратилась она вдруг к Наташе, и осторожным ловким движением она подняла ребенка и, взяв его в свои умелые, привычные руки, слегка откинула покрывавший его головку белый платочек и поднесла малютку к самому лицу Наташи.

Ребенок морщился и щурил крошечные слипающиеся глазенки. Анна Васильевна ласково нагнулась над ним и улыбалась ему своим широким, добродушным ртом.

– Агу, маленький, агу! – приговаривала она, радостно чему-то смеясь. – Ну, вот, видите, какой мы? Совсем кавалер! Здоровяк какой, восторг! Вот увидите, каким мы молодцом вырастем; увидите, мамаша, потом радоваться будете, да Анну Васильевну благодарить. Так ведь?