А он будет стареть, как отец, пока в гроб не ляжет. И, подумав о смерти, Лабуткин поразился, как много себе отмерил. Целую жизнь! Ты, пойди, год протяни. Черта с два протянешь, здоровья не хватит, думал Лабуткин, которому без руки сделалось зимой совсем кисло.

На другой день заявился Зелёный, какой-то на удивление довольный и бодрый.

— Есть делюга, — сказал он.

— Ништяк, — сказал Лабуткин. — Не палевно сейчас в городе шурудить? Видишь, что творится.

— Во ты шухерной стал, — засмеялся Зелёный. — Да я всё продумал. Мы в совхозную ферму обнесём. Они сейчас скот забивают, пока морозы стоят. Ночью амбар подломим, в котором они туши хранят, кинем на подводу и вывезем. Поставим рекорд по сдаче мяса.

— Кто повезёт? — припомнил Митькин зарок главарь банды.

— Бауэр из Янино, — удивился Зелёный. — Забыл?

Лабуткин припомнил деловитого немца, с которым Зелёный развозил по барыгам шмотьё с последнего их с Хейфецем скока, и согласился, что план этот годный.

17 февраля ближе к вечеру они сели в сани, хорошие, вместительные, и покатили по Колтушскому шоссе. Зелёный трещал без умолку. Все трое курили его «Пушкинские». Въехали в Пундоловский лес.

— А чего ты про совхоз вспомнил? — поинтересовался Лабуткин.

— Я не помнил. Только узнал про него.

— Кто навёл?

— Маш… — Зелёный прикусил язык.

Сани выкатились к мосту.

Лабуткин вытащил из кармана наган, приставил дульный срез к шапке возчика и спустил курок.

Бауэр ткнулся носом в сено.

Лошадь остановилась и оглядывалась, прядя ушами.

Зелёный сидел, открыв рот.

— Пошли, дамский угодник, — устало вздохнул Лабуткин и направил на него револьвер.

— Ты чего, Саня? — оторопел Зелёный, однако быстро подчинился.

— Иди вперёд, — сказал Лабуткин. — Вон туда, к берегу.

Они спустились к ручью.

— Если ты чего надумал про нас с Машей, то ты ошибаешься, — торопливо заговорил Зелёный, обдумав пути спасения.

— Ага, — ответил Лабуткин. — Точно.

— У нас ничего такого никогда не было.

— Ага, с больницы. Топай-топай, не останавливайся.

— Она тебе наговорила по злобе, что ли? Так это бабская придурь из неё прёт…

— Ага. — не стал спорить Лабуткин. — И раньше было.

Они дошли до кромки воды. Зелёный остановился, не оборачиваясь. Он старался не делать резких движений и ещё на что-то надеялся.

— Ты всегда меня хотел грохнуть?

— Были мысли, — не стал скрывать Лабуткин. — Маньку было жаль, дуру.

— А теперь?

— А теперь не жалко.

Зелёный обречённо ссутулился. Он поднял голову и посмотрел на солнце. Оно висело у края неба, холодное, зимнее, и совсем не светило для него — это было уже солнце мёртвых.

— Скорей бы, — вздохнул Зелёный.

— Обожди чуток, — сказал Лабуткин и выстрелил ему в затылок.

Труп он потащил за ногу, и когда ступил на лёд, тот хрустнул и покрылся трещинами.

Лабуткин доломал его каблуком и с величайшим трудом запустил тело друга в воду. Нашёл сухое деревцо, сломал и долго задвигал им покойника. Когда жердина отодвинула его как следует от берега, Зелёного подхватило течением и медленно уволокло.

Лабуткин выдохнул из себя остатки живого духа и побрёл домой.

Труп возчика он раздел по привычке, но по дороге принялся выбрасывать в лес шапку, валенки, документы и кошелёк, пока не выкинул все, потому что надобности в них больше не было.

Он не хотел приносить трофеи в память об этом злодействе.

64. Вразнос

После этого случая в его душе не осталось ничего светлого.

У Маши и не было.

Он ей, разумеется, не сказал, но она поняла. Если ушёл с Зелёным, а вернулся с пустыми глазами и Зелёный куда-то подевался, исход наподобие сцены с Хейфецем представлялся ей наиболее вероятным.

Маша была учёна и помалкивала в тряпочку.

Она слегка жалела Зелёного, он был весёлым и щедрым, но мало ли на свете хороших мужиков, чтобы горевать и плакать об одном из многих? Кобелей на её век хватит.

Мужа-убийцу она не боялась. Он стал стремительно стареть, и она презирала его, будучи уверенной, что ничего плохого ей не сделает. Лабуткин никогда не поднимал на неё руку. Он даже бранил её редко. Что уж теперь его боятся, замкнувшегося в себе, дряхлого?

Так они прожили месяц, всё меньше разговаривая друг с другом и не проявляя больше нежных чувств.

18 марта, в выходной, когда все нормальные трудящиеся похмеляются после загула в последний рабочий дня шестидневки, Лабуткин мрачно шарился по дому, трезвый как дурак. Вечером надо было заступать на смену, а сейчас он не знал, как убить время.

— Заняться нечем? — пассивность мужа взбесила Машу.

— Тебе что?

— Под ногами путаешься. Займись чем-нибудь. Сидишь тут сиднем.

— Чего ты опять с утра пораньше, пила двуручная? — огрызнулся он.

— Тебя не пнёшь, ты не мявкнешь. Так и будешь до вечера молчать, пентюх.

— Да пошла ты…

— И пойду! Ещё как пойду. Не веришь? Узнаешь.

Она завелась и не могла остановиться. Краем сознания Маша понимала, что поступает неправильно, что говорит гнусности, но слова лились потоком сами по себе.

Лабуткин надел пальто, зашёл в комнату, снял заднюю крышку радиоприёмника, которая теперь всё время держалась на одном болте, сунул револьвер в карман, толкнул дверь в сени.

— Поросёнка купи, — через плечо бросил он.

— На какие шиши?

— На последние.

Он вышел из дома и побрёл со двора.

«Я даже с ней не попрощался, — думал он. — Почему?»

Ноги сами привели его к соседу.

— Саша! — обрадовался Никифор Иванович. — Рад видеть. Ты мрачный. Случилось чего?

— Да не. Да так, зашёл… вот, — Лабуткин комкал шапку в руке, не зная, что сказать.

— Ты раздевайся, присаживайся. — захлопотал Трофимов, видя, что с Александром творится неладное. — Как дома?

— Всё в порядке. С Машей, вот, поругался.

— Да ты что? А она что?

— Пилит. Пилит и пилит.

— А с чего?

— Шлея под хвост попала. Надолго что-то застряла только… — он тяжело вздохнул.

— А мать что?

— Ничего. Молчит. Не лезет в наше.

— Хочешь я с ней поговорю?

— Спасибо, Никифор Иваныч. Поздно уже.

— Да ладно, стерпится-слюбится.

— Не слюбится. Терпишь, а только хуже. Так всегда и бывает. Сначала вежливо отвечаешь. Потом уступаешь дорогу. А потом тебя спихивают в канаву. Не надо было начинать терпеть. Надо сразу слать подальше.

— Ох, Саша, Саша.

— Пойду я, Никифор Иванович, — Лабуткин поднялся, стесняясь накатившей сентиментальности.

Никифор Иванович опасливо посмотрел, но побоялся спросить, куда он идёт. Что-то остановило старика в последний момент. Наверное, боялся услышать честный ответ. И что делать потом? Ничего не сделаешь.

— Бывай, Никифор Иваныч, — криво улыбнулся Лабуткин.

— Береги тебя Господь, Саша, — прошептал старик.

Лабуткин подмигнул и ушёл.

Он шагал по улице Коммуны, поглядывая по сторонам, здороваясь с прохожими, которых знал всех. Дом Зелёного миновал, отвернувшись. Не хотел встречаться с родителями, не хотел, чтобы они узнали его. Лабуткину было стыдно. Он даже не мог указать им, где искать тело сына. Труп унесло течением и, возможно, он был в Финском заливе, если только не зацепился за корягу по пути. Но где? Всё равно не отыщешь.

На дворе у Шаболдина никого не оказалось. Значит, не судьба.

Миновал Химкомбинат, кинув на него беглый взгляд.

Долго стоял у «Краснознаменца», оглядывая завод. Столько с ним было связано!

Повернул направо и пошёл в лес, периодически оглядываясь на родные корпуса и трубы.

Он шёл, шёл, шёл, ни о чём не думая. Стоял безветренный весенний день, сияло солнце и было даже тепло. Натоптанная тропа через Пундоловский лес должна была вывести к Колтушскому шоссе. Ею протоптали, чтобы срезать путь от завода, и по случаю выходного дня она пустовала.

Этим воспользовались.

Лабуткин сначала не расслышал, потом не заметил, и только вывернув из-за кустов, узрел.