— Засучив рукава, — в тон приятелю молвил Вася.

— Занимаемся источниками финансирования террористического подполья. А, знаешь, их проще копать, чем барыг и расхитителей, — Саймин вдохновенно закатил глаза и приободрился — оседлал любимого конька. — Эта интеллигенция настолько тупая, что ничего не боится. Деньги берёт в открытую, словно так и положено. Сдаёт своих товарищей почём зря. Странные люди. Очень легко с ними работать. Даже подозрительно. Стукачей и вербовать не надо, они сами наперегонки друг на дружку кляузничают. В охотку просто. Какие-то совсем конченные дураки.

— Дураков кровью учат, — сказал опер Панов.

— Вот-вот.

— Выловим, — заверил Панов.

— Обязательно, — Миша кивнул и на остатках изысканной энергии продолжил: — Всех найдём, всё докажем. Установим по всей стране, а заграницей пускай Особый отдел занимается. У финансовых средств есть фатальная для преступников особенность — деньги неизбежно пачкают. Потому в организации никто не остаётся незамазанным. Тем и хороши преступные сообщества, построенные на ненасильственном стяжательстве. Когда на преступнике нет крови, у него нет стимула проявлять на допросе характер. Сами выстраивают на себя доказательную базу… — замолк, поскрёб остатки риса, отправил в рот, прожевал и философски закончил: — Вина никогда не приходит одна, а формируется по совокупности статей обычно.

Вася почуял — вот она, поклёвка!

— Не опросил своих этих… диспетчеров? — как бы невзначай, подсёк он.

— Не до них, — Саймин помотал головой. — Совсем не до них. Вот, закончим с важными делами, тогда и вернёмся к этим расхитителям. А сейчас все силы на прямого врага.

Он поник, собрал посуду и ушёл.

Вася принялся за обед, флегматично шевеля извилинами. Саймин вверг его в рассудительное настроение.

«А чего им? Кровь не льётся, — утешал себя Панов. — Они никуда в экономической бригаде не торопятся. Миша годами может рыть, пока следователь не вскроет всю сеть и не насобирает посадочный материал, чтобы ни одна тварь не вырвалась. Это у нас убийца бродит по лесу и валит кого ни попадя. Тут хоть пищи, да беги. Да и того искать бросили».

В новом 1935 году зажилось как-то по-новому.

63. Моя слобода — моя крепость

Всё время Лабуткин проводил на Пороховых, выбираясь из дома только на работу.

На Новый год пришёл Никифор Иванович. Славно посидели. Мать напекла пирогов с капустой, с яйцами, с грибами, да с телятиной (свинина обрыдла). Выпили много сухого да сладкого вина. В избе пахло выпечкой и елью — по стенам развесили лапник. Маша накрасилась и была дивно хороша.

Дарили всяческую милоту. Либуткин преподнёс Трофимову фунтовую бандероль капитанского табаку. Никифор Иванович подарил Дениске настоящую сабельку из пружинной стали в ножнах с латунными устьем, стаканом и подвесом с медными кольцами. Хоть прямо сейчас на пони садись и — в бой!

Говорили чуть ли не до утра.

Им было можно. В первый день первой шестидневки 1935 года заревел гудок завода «Краснознаменец», ему откликнулся гудок Химкомбината, потише. Трудящиеся пробудились, кое-как выкарабкались из постелей, кинули хрючелова на кишку, кому в рот полезло, похмелились, у кого осталось, оделись-обулись и потащили кости на производство, стараясь не растрясти чугунную башку.

Лабуткин проснулся по гудку, как привык, и тут же заснул, к чему тоже успел приучиться. Мать поворочалась и также уснула. Разбудил Дениска, который принялся егозить, но конкретно очухались к полудню. Позавтракали чего давеча настряпали. Осталось ещё дай бог, можно три дня не готовить. Тяпнули по рюмке сухого вина, встретили Новый год, и на этом Лабуткин остановился. Не хотел превращаться в Герасимова. Весь день шарился во дворе. Почистил от снега, наносил воды, колол дрова — выхаживался.

В урочный час взял собранный матерью тормозок и пошёл на паропровод.

Он бродил по тоннелям, записывая показания манометров, а в душе поднималось чувство изведанное, но теперь необычайно сильное — чувство кромешной пустоты и тьмы.

Впереди у него не было ничего.

Лабуткин не знал, что делать дальше, а делать было надо.

Когда он привёл в сарай Митьку и показал ему клетку и сетку убитого птицелова, Кутылёв удостоверился, что проблема решена. Так же он повторил, что завязывает с преступной деятельностью. Может быть потом… Но пока он будет жить тихо-мирно.

Митька мог — деньги у него имелись.

С Машей вышло по-другому.

Когда Лабуткин показал ей трофеи — сапоги и прочее — у неё возникло ложное чувство безопасности, и она ему поддалась.

Маша снова осмелела. А, осмелев, начала думать о будущем, и в думах своих обнаглела.

Деньги постепенно заканчивались. Куда они уходили? Лабуткин не пил. Загадка. Но, если не делать делов, долго так продолжаться не могло.

Придурочный Николаев усложнил людям жизнь, и его ненавидели все. И чёртовую дюжину пособников, расстрелянных вместе с ним. Проклятые интеллигенты обосрали всю малину хуже глупого Габунии, подрезавшего милиционера прошлой весной. Приличным людям стало невозможно работать, и ладно бы если только в Ленинграде! В других городах тоже закрутился маховик репрессий, загребающий до кучи весь тёмный элемент, которому не было интереса до мутной политики.

Из города доходили слухи о том, как мусора крутят всех подчистую. Даже невинных совслужащих неизвестно за что. Говорят, что за политику. Говорили, что проверят, а потом отпустят. Отпускали вроде мало кого.

Митька Кутылёв, который читал газеты и ходил на лекции, делился политпросветом. Фашистско-зиновьеское отребье поднимало голову. Эту голову надо было рубить, для чего приняли категорический закон. Из репродуктора, который наладил Шаболдин, доносились звуки траурного марша, когда хоронили товарища Кирова. Сергея Мироновича любили в Ленинграде. Лабуткин с Машей относились к нему ровно, а мать чутка всплакнула. Наверное, что-то плохое сделали эти самые фашисты.

Поскольку воровать стало совсем опасно, а братва сидела на бобах и курила чинарики, врагов народа в едином порыве проклял весь народ.

Лабуткин прозревал нехорошее, как в годы Гражданской войны и разрухи. Он давно отвык мерять осьмушками. Фунт составляют 8 пачек махорки. В пачку махорки входит 8 спичечных коробков. В спичечный коробок помещается махорки ровно на 8 папирос. Лабуткин нутром чуял, что на зарплату и карточки легкотрудника ему придётся довольствоваться этим. А на что кормить семью?

В загашнике оставалось золото дворника, которое можно было потихоньку тратить, нося в торгсин. Следовало завести поросёнка и растить до осенних холодов. С кормами проблем не было — картошки собрали много, всем хватит, не только свинье, Лёнька Герасимов помог. Лабуткин подумывал назвать борова Николаевым, но пока не решил.

Одно он видел чётко — будущее накрывается медным тазом.

То же чувствовала и Маша.

Она волновалась, тревожилась о будущем, своём и сына, и от беспокойства пилила мужа. Она замечала, что сил у него с каждым днём убавляется, и давила на него всё сильнее.

— Отстань, — говорил он. — Без тебя тошно.

Но она видела его слабость и долдонила, что пора выходить на промысел, тормошить дружбанов, потому что подготовка к хорошему скоку и реализация краденого потребуют времени, а часики тикают и денежки капают.

— Сейчас не уболтаешь никого, — отнекивался он. — Все пацаны сидят, легавыми нашороханные.

— А Зелёный?

— Он славный малый, хотя и трусоват, — откровенно выдал Лабуткин.

— Зелёный трус? — взвилась Маша. — Да ты сам тряпка!

— Лабуткина, ты заманала, — сказал Лабуткин и ушёл на работу.

Часто заходил Никифор Иванович, но Лабуткин сделался молчалив, и только кивал, глядя в пол или в стену мимо головы Трофимова, поэтому сосед больше говорил с матерью.

— Эк разбирает парня, — вздыхал он.

Однажды в выходной она отлучилась надолго, а, когда вернулась, не объяснилась, да Лабуткин и не спрашивал. Разговаривать не хотелось. Он всё больше времени проводил с Дениской и подумывал, как будет тоскливо, когда придётся отдать его в школу. Первые классы ещё ничего, а потом у него появятся друзья, сторонние интересы. Подрастёт, будет до ночи убегать из дома, как он сам в детстве. Потом вырастет, на завод пойдёт, на «Краснознаменец». Может, семью заведёт.