— О, давай, Митька, расскажи, — Никифор Иванович выцарапал из пачки «Пушкинскую» и чиркнул зажигалкой. Он смотрел на Лабуткина, угадывая, как на нём скажется чужая удача.

— Даёшь, — криво хмыкнул Лабуткин, и это послужило приказом.

У Кутылёвых был дом напротив. Митька недавно вернулся из рядов Красной Армии, где служил в автобате, и перешёл в транспортный цех. По сравнению со срочкой — на повышение.

— Рассказываю. Дали набор «Сделай сам». Раму от «Форда» и мотор. Сказали, соберёшь машину и будешь на ней ездить. Тогда карточки как шофёру выдадут и зарплату станут начислять солидную, по рейсам.

— Давай тебе поможем.

— Ты себе-то помоги, — сказала Маша.

— Завтра я пойду на завод и восстановлюсь. Дело решённое! — упрямо заявил Лабуткин и качнул короткой рукой.

5. Легкотрудник

Не было ничего, кроме дождя. Загребая разбитыми ботинками слякоть, он шёл домой, не понимая, зачем теперь возвращаться. Подошва отставала, и он шаркал ею, чтобы нарочно нагрести в штиблет побольше грязи, как в детстве.

— Ну, ты чё? — встретила Маша.

— Ничо. Курить есть?

Он сел в сенях на махонькую, чугунного литья табуреточку и остался так, не желая показываться на глаза матери.

— Ну, чего там? Восстановили?

— Да ничего. Сходил… за хлебушком. Обратился к мастеру, а он — ничего не знаю, и отправляет меня в отдел кадров. Я — туда. А кадровик пропуск отобрал. Места тебе, говорит, у нас нету, а на комбинате найдётся. Позвонил, выписал переводную бумагу. Завтра пойду устраиваться.

— Рука, — спросила Маша, — болит?

— Я на больничном сидеть не стану, — сказал Лабуткин. — У меня карточки по литере «А» всегда были. Я завтра наниматься пойду.

— На химзавод?

— А что делать?

— Хочешь, я подработаю, — сказала Маша.

— Подрабатывала уж без меня. Что я, не вижу?

— Я ничего.

— А с Зелёным?

— Наговариваешь на меня, — сказала Маша и надула губы, обхватив руками живот.

— Не завидую. Не злюсь. Бортанули меня, суки, — Лабуткин встал, поморщился, сел, закружилась голова. — Из-за руки. Я с левой стрелять умею. Сними с меня башмаки.

Жена опустилась на корточки и принялась раздёргивать шнурок, закрученный вокруг щиколотки.

Голова её поднялась между колен мужа.

— Хочешь? — быстро шепнула она.

— Да.

Он закусил зубами нижнюю губу и прокусил. Всё было больно. Стреляло в руке и даже заболела голова. В глазах помутилось. Жена старалась. Она умела быть вёрткой.

— Я вся твоя, — повторяла она, всё чаще и чаще.

— Не верят, суки, — шептал он окровавленными губами.

* * *

За стеной заводского двора «Краснознаменца» начинался двор Охтинского химического комбината, на котором делали пироксилин и, немного изменив технологию, — целлулоидных пупсов, уточек и прочие погремушки.

Старый кадровик с участием смотрел на сидящего перед ним насупленного мужчину с рукой на косынке, и старался приободрить:

— Найдётся для вас место, Александр Алексеевич, — он слышал о несчастном случае на майских праздниках, а теперь видел героя и его документы — трудовая книжка и больничный лист дополняли картину. — Пойдёте по категории легкотрудников. Там всё предусмотрено. За ночную смену доплата.

— Годится, — сказал Лабуткин.

— Анкету сами сможете заполнить?

— Справлюсь. Я левой, как правой.

Кадровик подал ему разграфлённый лист и остро заточенный химический карандаш. Лабуткин ловко выводил буквы левой рукой, корявые, но разборчивые. Только буквы складывались в слова с большой натугой. Заметно было, что писал он нечасто.

Сопя от напряжения, вчитываясь в формулировки анкеты и поминутно мусоля во рту карандаш не столько ради чернил, а сколько от смущения, Лабуткин осилил анкету.

— Сойдёт?

Дома он задумал порадовать мать, и на свою первую смену собирался как на праздник.

Мать однако же едва не всплакнула.

— Рука-то… болит? — голос её дрогнул.

— Нет, — сказал он.

— Как же ты с ней пойдёшь? Оклемался бы, сыночек.

— Так и пойду. Что теперь, голодать?

— А швы вскроются?

— Вскроются — больничный дадут, — отрезал Лабуткин.

Настроение как корова языком слизнула.

Потекли летние ленинградские недели — светлые ночи и мрачная жизнь.

От котельной Химкомбината, в которой стояли бойлеры, производящие пар высокого давления, тянулись к корпусам тоннели. Лабуткин по ночам обходил линии паропроводов, осматривал, не травит ли на стыках, снимал показания с манометров на редукционных клапанах, понижающих давление пара на местах ввода в отопительную сеть здания, и записывал результаты в журнал. Привычная шестидневка с восьмичасовой сменой больше не трогала его. Он привык вставать по заводскому гудку, по заводскому гудку идти на обед, но теперь режим дня кардинально изменился. По новому графику он заступал с восьми вечера до восьми утра, а следующую ночь проводил дома.

Работа была простая, но несладкая. Если соблюдать расписание, осматривать линию приходилось практически всю смену с небольшими перерывами. Общая протяжённость тоннелей оказалась приличной.

Лабуткин не спал. Дорожил местом и строил планы. Гордость не позволяла прослыть разгильдяем, перекрывая даже чувство ответственности за семью. Он отсыпался днём и помогал матери с хозяйством. Молодой и крепкий организм обладал значительными резервами. Враз не потратишь.

Денег меж тем не хватало. На теплоцентрали жизнь пошла незавидная. Тут не то, что новый костюм не купишь, а старый продашь. Маша начинала ворчать и грозилась выйти «подработать».

Лабуткин верил ей и опасался, но не измены, а что наградит дурной болезнью, как уже случалось. О папиросах «Ленинград» он тоже помнил. Таких они больше не курили.

Однажды, возвращаясь со смены, он увидел на дороге монетку. Проявляя некоторую медлительность и бессвязность мысли после бессонной ночи, Лабуткин остановился, не решаясь поднять. Он с детства не подбирал обронённых денег. Отец мог отвесить за это хорошего леща, а, устроившись на «Краснознаменец», Лабуткин и сам почувствовал пролетарскую гордость. Уважение окружающих стало для него чрезвычайно важным. Но сейчас его карманы были пусты. Он больше не получал карточек самой лучшей категории снабжения. Он был легкотрудником с грошовой зарплатой, на которую требовалось как-то содержать мать, жену и маленького ребёнка с продуктовыми карточками иждивенцев.

Инвалид без копейки денег.

Лабуткин быстро огляделся (на него никто не смотрел) и поднял.

Это был пятак, потемневший, но не грязный. «Смотри, — как бы говорил он. — Я такой же, как ты, битый, мятый, но ещё годный. Думал, что ты — молодой и блестящий? Нет. Ты теперь не блестящий. Прими меня как должное и иди себе».

Лабуткин положил найденную монету в карман и пошёл домой.

6. Мотор

Грузовичок «Форд ТТ» был ровесником Революции. Сейчас от него остались рожки да ножки.

— Вот уродец, — сказал Зелёный.

— Будет ездить! — заверил Кутылёв.

Грузовичок представлял собой удлинённую версию легковой модели Т с более прочной рамой и усиленной задней осью, но всё равно оставался таким миниатюрным, что деревянная кабина, в которой с трудом умещались два человека, выглядела несуразно большой по сравнению с мизерным капотом и куцым кузовом.

— Чего ещё надо? — отрешённо произнёс Лабуткин.

Друзья стояли в гараже завода «Краснознаменец» и рассматривали, что Митька смастерил из набора «Сделай сам», о котором так горячо распинался.

На первый взгляд, это была рама на колёсах с мотором. Снятые кабина, сиденье и кожух двигателя стояли возле стеночки. Было бы чрезвычайно смелой попыткой допустить, что конструктор когда-нибудь превратится в машину, которая зарычит и тронется с места.

Никто из стоящих перед ней сейчас не надеялся, что она далеко уедет. Даже начальник транспортного цеха не предполагал, что она повезёт груз, но всё-таки поручил молодому шофёру на свой страх и риск собрать из хлама грузовичок. Если получится, машина на предприятии не будет лишней. Не получится — рукастый малый дождётся другой, а пока поработает автомехаником.