Жги и грейся без конца.

  Ламца-дримца, гоп-ца-ца!

— А дрова-то все — осина, не горят без керосина, чиркай спичкой без конца, — с горечью вздохнула Маша, проталкивая коляску в калитку. — Ланца, дрица, цы, цо, ца…

— Да не журись, — трюк не удался, и Лабуткин с постным лицом затворил за ней калитку, накинул в петлю крючок, согнутый из большого гвоздя, потопал следом к крыльцу, оглядываясь и подмечая перемены в хозяйстве. Изменения не радовали.

— Огород кто копал? — строго спросил он.

— Герасимов приходил помогать.

С двоюродным братом Лабуткин не дружил, хотя вроде бы родня. Лёнька жил на Ржевке, много, как все Герасимовы, пил и часто менял работу.

Маша взяла Дениску и вошла, разувшись в сенях. Лабуткин ловко расшнуровал ботинки одной рукой. Шнурок на хвосте был теперь завязан большим узлом и, как змея, пролезал чрез все дырки, а длинный конец его надо было обмотать вокруг щиколотки и кончик с узелком пропустить под петлёй, да затянуть. Так показал ему сосед по палате, воевавший на Первой мировой и там научившийся.

Сунул ноги в войлочные шлёпанцы и, потоптавшись перед дверью, левой рукой неловко зацепил за вбитую в плахи скобу и с натугой потянул на себя. Коротко скрипнув о порог, дверь отворилась.

Дом Лабуткиных был разгорожен на две половины. В большой половине справа от двери висела на гвоздях верхняя одежда, слева от входа стояла русская печь, за нею к окну — рукомойник, бочка с водой, кухонный стол, над ними — полки. В правом жилом углу — пыльная божница с погасшей лампадкой, под ней обеденный стол, скамья, табуретки и сбоку возле перегородки — высокая железная кровать с шарами, на которой ночевала мать. Рядом с изножьем кровати в дощатую, оклеенную жёлтыми обоями перегородку была врезана двустворчатая дверь с медными ручками, крашеная белой эмалью. За ней помещала комната поменьше, с голубенькими обоями в цветочек. В ней стоял большой сундук, шкап, низкая самодельная кровать возле окна и рядом с нею — колыбель на салазках, взятая у соседей.

Мать увидела его и заплакала.

Лабуткин замялся. Сразу захотелось курить. Он встал столбом, выжидая, пока её попустит, не предпринимая ничего сам. Когда терпение почти закончилось, мать утёрла слёзы, подошла, шаркая, бережно обняла за плечи и расцеловала в обе щеки.

— Похудел-то как.

— Наладится.

Они так и не поздоровались. Лабуткин видел её неделю назад, в отличие от Маши — недавно, по его больничным меркам, и можно было обойтись без приветствий.

Вечером после смены поздравить с выпиской пришли Кутылёв и Шаболдин, а следом за ними — Зелёный.

Зелёным его прозвали за то, что он всегда носил зелёные пальто или шинели. Первое зелёное пальтишко ему пошили в детстве, оно ему очень понравилось. Зелёный был старше Лабуткина на три года и работал в планово-экономическом отделе «Краснознаменца». Их дома стояли напротив через улицу.

Кутылёв и Шаболдин принесли по бутылке хлебного вина, а Зелёный — две. Потом зашёл сосед Никифор Иванович Трофимов с кастрюлькой солёных грибов.

На столе была картошка в мундире, квашеная капуста, чёрный хлеб и солонка. Зелёный окинул взглядом поляну.

— Скудно живёте, — сказал он, никого не стесняясь.

— Так и живём, — буркнула мать. — Даже карточки отоварить не на что.

Лабуткин молча сидел во главе стола, поставив локоть на скатерть и как бы голосуя. Поднятая рука почти не ныла. Он смотрел на гостей, словно не знал их, отстранённый от своей среды за срок больничной изоляции.

— Курить есть? — купленные утром папиросы они с Машей успели прикончить.

— На здоровье, — Зелёный метнул на стол коробку папирос «Пушкинские». — Угощайся, шпана, — и сразу добавил, манерно поклонившись старику: — Никифор Иваныч, со всем уважением.

Ко вкусным «Пушкинским» потянулись. Зелёный любил шикануть, он был картёжник, а работяги не шиковали и курили что попроще.

Лабуткин взял со стола коробок, быстро достал спичку, закрыл, прижимая коробку безымянным и мизинцем, тремя остальными чиркнул. Спичка сломалась.

— Не мучайся, Саня, — сказал Зелёный, подавая горящую зажигалку.

— Надо учиться, — сквозь зубы сказал Лабуткин, затягиваясь. — Я левой, как правой, всё умею.

Сосед Трофимов закряхтел и посулил торопливо:

— Я тебе, Саша, зажигалку хорошую завтра подарю, у меня есть. Налажу кремень, и принесу.

— Спасибо, Никифор Иваныч, — опасаясь, что его начинают жалеть, отозвался Лабуткин, впрочем, искренне.

Мать суетилась, раскладывая по тарелкам. Маша в нарядной кофточке села за стол, улыбнулась пацанам и, как будто, задержалась на Зелёном.

Лабуткин затянулся, глядя, прищурившись, сквозь дым. Он думал, что без него Маша курила дорогие «Ленинград», тогда как вместе они купили дешёвые папиросы. Откуда у неё деньги?

Никифор Иванович разлил по стаканам.

— Ладно, Саша, здоровья тебе крепкого и чтобы всё у вас было хорошо.

Зазвенело стекло, гости загомонили:

— Саня, с выпиской!

— Поправляйся, браток!

— Сашка, давай теперь бодрячком!

Маша не сказала ничего, а мать сморгнула слезу.

— Да я здоров, — заявил Лабуткин и опрокинул стакан. — Завтра пойду на работу.

— Ты ешь, милый, закусывай, — зачастила Маша, придвигая ему тарелку.

— Да у меня всё нормально, — заверил Лабуткин, ловко орудуя левой рукой. — Меня сейчас восстановят. Они сами в этом во всём виноваты.

— Что было-то, браток, расскажи, — спросил Шаболдин.

Основательный малый, на пару лет старше Лабуткина, он был рассудителен, крепко сшит и находился на хорошем счету у начальства. Как все, он работал на заводе «Краснознаменец» и был слесарем-разметчиком, что говорило о его высокой квалификации. Шаболдин отслужил на Балтийском флоте, не воспользовавшись бронью, которую давал оборонный завод, и знал о восстановлении на «Краснознаменце» не понаслышке.

Никифор Иванович тяжело вздохнул.

— Давайте сначала накатим, — предложил старик.

Опрокинули, отмечая возвращение из больницы как сомнительное торжество, нечто между именинами и поминками.

— Твоё здоровье, — звучал расхожий тост.

Виновник торжества подмигнул. От истощения его быстро забрало, но это было и к лучшему — придавало сил и унимало боль.

— Как у нас на «Краснознаменце» участок леса под огороды выделили, вы знаете, — быстро и напористо заговорил Лабуткин. — Деревья спилили, пни остались. И вот, когда земля оттаяла, нас на майские выделили, кто был не особо нужен в тот момент, на раскорчёвку. Дали грузовик пироксилина. Благо, его у нас как грязи, мы же сами и делаем.

— Дешевле пироксилина только люди, — кивнул Никифор Иванович.

— Добра не жалко, — согласился Лабуткин. — В общем виде: я сую шашку под пень, а она не лезет. Я её пихаю, пихаю. Вроде, втолкнул. Очнулся уже без руки. Ничего не слышу, в ушах звон. Вижу только, как люди бегают. Да и не понимаю ничего, даже боли не чувствую. Меня — в грузовик и на больничку.

— Пироксилиновая шашка — это, обычно, обе руки и зенки, — Никифор Иванович тоже воевал на Первой мировой.

— А у нас маленькие были, буровые, — возразил Лабуткин. — Да и пихал я одной правой.

Мама утёрла глаза платочком.

— Повезло, что сила взрыва в пень ушла, а так бы и лицо содрала, бывали случаи, — признал Шаболдин.

— Мы — здесь, — напомнила о впечатлительных женщинах Маша.

— Извините-простите, — явил галантность Зелёный.

— Баб не пугай, — сказал Лабуткин Шаболдину.

— Счастье, Саня, что легко отделался, — выступил примирителем Зелёный и набулькал водки. — Живи и радуйся жизни.

— Трижды сплюнь, — сказала мама.

Зелёный поплевал через левое плечо.

— Вы бы закусывали что ли, — сказала мама.

— Да чем тут закусывать? — сказал Зелёный. — Колбасы нет, уж извините-простите, до рынка не дошёл.

— А мне машину дали, — заговорил тут Кутылёв, обрывая неловкость.