Он вышел на прогалину. В разрыве серой пелены проглянуло солнце.

«Надо засветить часы, если за мной наблюдают», — Вася задрал рукав и посмотрел на циферблат. В потёртостях на покрытии проглядывала латунь корпуса, но хромирование всё же неплохо блестело. Шпана за такие котлы вполне могла убить. Вася подождал, прислушался, осмотрелся и увидел гриб. Под старой берёзой, где корни вспучили бугор земли и травы не росло, стоял матёрый подосиновик. Вася мгновенно выхватил финку и, хищно пригнувшись, ринулся к добыче, как будто её могли у него отнять. Красный гриб был крепкий и не червивый. Вася аккуратно положил его в корзину, крутанул в пальцах финский нож и подумал, что никогда не находил подосиновики под осинами.

Он не чувствовал, как за ним наблюдают прищуренные глаза.

Вася думал, что под осинами он встречал подберёзовики, но, в основном, лисички и сыроежки, а вот красный гриб — ни разу.

Зудели и лезли в нос комары. На голенища налипла паутина. Вася рыскал по лесу и набрёл на Эриха Берга. Оперативник нервно оглянулся, схватился за карман, но узнал Васю и постарался скрыться за деревьями.

Усталые, голодные, обожранные гнусом, собрались милиционеры возле машины. Вася набрёл на роскошный пень с опятами, но и только. С горя стал набирать сыроежки. Другие опера оказались везучее и хвастались добычей. Только Берг вернулся с пустой корзиной.

— Что же ты, Эрих? — удивился Колодей.

— Не ем грибов, — брезгливо ответил Берг.

Стояли, курили.

— Ну, кого видели? — без надежды осведомился начальник бригады.

— Видел, как Вася котлами светил, — поведал опер Чирков. — Торчит на поляне, как памятник. Красуется перед жиганами. Очень ответственно к делу относится. Будь я бандитом, точно бы шмальнул. Возможность прицелиться была превосходная.

Вася Панов густо покраснел.

— Вот часы, Яков Александрович, — пробормотал он, протягивая «Мозер».

— Поехали, — сказал Колодей и в автобусе поманил Васю Панова. — Присаживайтесь сюда.

Вася сел рядом с ним, молчал, насупился, глядел в пол.

— Как идут дела с поисками мастерской? — Колодей говорил крайне деликатно, видя, что парню досталось, и стараясь отвлечь от тягостных дум.

— Пока без результата.

— Я вот что подумал. Ты продолжай общаться с контингентом, — Колодей перешёл на «ты», заметив, что Панов оттаивает. — Одно другому мешать не будет. Пройдись-ка по слесарным артелям. Знаешь, есть маленькие частные предприятия, в которых мастерят всякую всячину. Возникло у меня предположение, что у кого-то из убийц работает там старший брат.

— Считаете, что это с фабрично-заводской школы бандиты? — оживился Панов.

— Или их старший брат и есть убийца.

4. В мае 1933

— Лабуткин Александр Алексеевич? — спросил врач на утреннем обходе.

— Он самый.

Высокий мужчина двадцати трёх лет в сером больничном халате сидел на койке поверх застеленного одеяла. Короткая правая рука его стояла локтем на бедре и заканчивалась толстой повязкой вместо кисти. К приходу доктора все ходячие пациенты приводили себя и постели в чинный вид, таков был порядок рабочей больницы. И хотя Лабуткин был чисто выбрит и причёсан, взгляд его выражал полное безразличие и отсутствие интереса к жизни.

— Как самочувствие?

— Лучше не бывало, — равнодушно ответил Лабуткин.

— Тогда будем выписываться, — врач кивнул медсестре, чтобы принесла из комнаты кастелянши освобождённому пациенту его верхнюю одежду. — Вас жена в приёмном покое заждалась.

В приёмном покое Маши не оказалось, но когда Лабуткин вышел на крыльцо, он сразу увидел жену. Она стояла вдалеке на дорожке больничного парка, качала плетёную коляску и стряхивала пепел в урну возле скамейки.

Светило солнце, и день обещал быть хорошим, но голова на свежем воздухе закружилась. Так он и шагнул в новую жизнь — обалделый.

Она стояла и смотрела, как он идёт к ней. Прямой, твёрдый, с рукой на повязке поперёк груди, но какой-то другой. Что-то неуловимо изменилось в муже. Походка стала не такой упругой, а тяжеловатой, как у матёрого мужика. Перекосились на правую сторону плечи. А когда он приблизился, стало видно осунувшееся лицо.

— Курить есть? — спросил он. — Спасибо, что пришла. Здравствуй.

Маша молча достала из кармана пачку папирос «Ленинград», выщелкнула ногтем одну, протянула.

Лабуткин сжал зубами картонный мундштук, наклонился к лицу жены.

— От твоей прикурю, — сквозь зубы предупредил он.

— У меня спички есть, — сказала Маша.

— Так сойдёт.

Он быстро коротко затянулся несколько раз подряд, раскурил, глубоко втянул дым во всю полноту лёгких, уже привычным жестом левой отставил папиросу в указательном и среднем пальцах, выдохнул густую струю.

— Спасибо, что заходила, — сказал Лабуткин. — Спасибо, что часто. Спасибо, что передачки носила.

— Денег не было, — огрызнулась жена. — С кем я малого оставлю?

— Всё равно спасибо.

Маша видела, что он смотрит на неё, но как бы и сквозь неё. Разговаривает с ней, но как бы издалека. Муж стал другим. С непривычки было страшно.

— Хватит кровь пить, — взмолилась она и добавила: — Я твой костюм продала.

— Габардиновый или шевиотовый?

— Оба, — помедлив, призналась она, он бы всё равно сегодня узнал.

— А отцовы?

— Отцовы давно уже продали.

— Спасибо, — не удержался Лабуткин и быстро заверил, словно извиняясь: — Деньги будут. Я на «Краснознаменец» вернусь.

— Кем? — удивилась Маша.

— Пристрельщиком, — как о чём-то само собой разумеющемся пояснил он. — Я с левой руки стреляю так же хорошо, как с правой. Меня начальство знает. Я на хорошем счету. Если что, батины друзья замолвят словечко, он на «Краснознаменце» сорок лет вкалывал, да и меня все знают.

— Пошли, — сказала Маша.

Она покатила коляску к выходу из больничного парка, а Лабуткин пошагал рядом, но не касаясь жены.

— Как Дениска? — спросил он.

— Заснул.

— Что дома? Как мать?

— Готовится к твоему возвращению. На рынок вчера ходила. Друзей всех оповестили твоих, да что-то не пришли они встретить, — с некоторым ожесточением добавила Маша.

— На работе, — равнодушно ответил Лабуткин.

Он жадно затягивался, выкинул окурок и снова попросил закурить.

От больницы имени Мечникова до улицы Коммуны можно было доехать на 17-м трамвае и возле пересечения проспекта Ленина с Палюстровским пересесть на 30-й маршрут, да с коляской молодым супругам показалось неудобно лазить из вагона в вагон.

— Пешком даже короче, — утешил Лабуткин. — Срежем напрямик через железку, а там рядом.

Деньги за проезд потратили на папиросы, но уже не «Ленинград» за тридцать пять копеек, а на «Пушки» 2-го сорта А за одиннадцать копеек. Лабуткины шли, и шли, и шли почти восемь вёрст по Беляевскому проспекту, скупо обмениваясь речами, как два опасливых незнакомца, вынужденных коротать дорогу вместе. Муж и жена заново привыкали друг к другу, а ребёнок катился в коляске, будто скарб изгнанников, собранный в свёрток и упрятанный на маленькой крытой тележке от посторонних глаз и невзгод.

Лабуткины жили на Пороховых в доме 95 по улице Коммуны своим хозяйством в большой крестьянской избе с хлевом и курятником. До недавнего времени дом и огород содержались в образцовом порядке, но грозили прийти в запустение без мужского участия.

Первые признаки разорения уже давали себя знать. Войдя во двор, Лабуткин кинул взгляд под навес. Дровяник опустел.

Он оборотился к жене, скорчил гримасу, с деланным весельем подмигнул:

  Саня Маню полюбил,

  Саня Мане говорил:

  Я тебя люблю,

  Дров тебе куплю.

  Дров куплю тебе три воза,

  А дрова — одна берёза.