Я включил насос и накачал два шестигаллоновых бидона и поставил их за моим сиденьем. Около семидесяти пяти фунтов. Заполнить баки надо пятидесятью пятью галлонами. Дополнительное топливо даст мне еще около часа, недостаточно если придется покружиться разведкой по пути, недостаточно чтобы вернуться, но я не возьму больше топлива как бы мне не хотелось лишь для короткого приземления и быстрого взлета если понадобится. Паек это еще тридцать фунтов включая сушеного мяса на десять дней, сушеные помидоры, кукуруза, две стеклянки оливкого масла. Пять галлонов воды которой мне скорее всего не понадобится поскольку Гранд Джанкшен назван так в честь слияния двух больших рек. Но это город в пустыне и я не знаю что может случиться, как трудно будет добраться до реки. Всегда беру воду.

Я все еще держу плед Джаспера с рисунками охоты на птиц на пассажирском сиденье. Пристегиваю винтовку и пистолет к вертикальному зажиму перед его сиденьем.

Какой план, Хиг? Полетим туда.

А потом что? Встретиться с местными.

А потом что? Обменяться новостями.

У тебя нет никаких новостей.

У меня есть то что есть.

А потом что? Полетим домой?

Хороший вопрос.

Заправиться.

Удачи.

Я и я разговариваем. Бангли не видно нигде. Лезу по лестнице, на верх Зверушки. Хватает солнечного света чтобы включить насос, наслаждайся старушкой щелкающей цифрами в окошке насоса. Легкий теплый бриз на моей левой щеке, единственный описывающий круг крик сарыча. Неровный по краям как его крылья. Знакомое возбуждение перед дорогой, настоящей дорогой, означающей новое место. Всплеск оптимизма не знаю почему. Бангли прав. Вероятность новых полезных новостей очень мала, вероятность человека в башне ставшего скелетом очень велика. А какие новости будут полезными? Я спрашивал себя об этом каждый день всю неделю. И что такое новость? Мы едим мы спим мы охраняем периметр мы защищаемся я иду в горы иногда чтобы принести новости о ручьях и деревьях. Со Зверушкой новости о ветре. Какие еще новости?

Должен был показать Бангли как поливать огород в его первый раз, как направить поток с по разным направлениям, как прочищать грядки, показал ему что такое сорняк и что не такое. Он был упрям. Он признался что когда-то поклялся никогда не будет фермером, что единственная земля которую он выкопает будет с могилы.

Волосы встали у меня дыбом на шее когда я услышал что он сказал. Столько знать его и все равно поразился.

Мой отец был фермером сказал он.

В Оклахоме?

Он уставился на меня, глаза-двухстволка заступ в его руке смотрит в никуда если не у себя дома.

Окей значит ты уже делал подобное.

Он уставился на меня. Он сжал губы, посмотрел на лезвие лопаты испачканное глиной и наполовину вкопанное в гладкое течение.

Это твое шоу, наконец сказал он. Если бы я то я бы использовал трубы от ворот лежат во дворе с того места к северу.

Теперь наступила моя очередь уставиться на него.

Ты же фермер, сказал я.

Ну и что. Он прищурился и посмотрел на запад на солнце. Заблудившийся ветерок закачал волосы выбивающиеся сзади из-под его бейсболки. Течение ирригационной воды из ручья испустило холодную волну и взбурлило. Она прокатилась по комьям земли свалившимся с краев, перетекла через них гладкими горбами рассыпающимися на мелкие порожки позади нее. Кругами по краям. Если бы я продолжал смотреть вид влажных грядок увеличился бы в моей голове, превратился бы в превосходную форельную стремнину от вида на любую прямую линию воды. Я всегда занимался ирригацией босым и мои ступни онемели. Я насладился ощущением пока я сидел на возвышение Джаспера с которого он наблюдал за мной, и чувства пощипывая вернулись в ноги под солнцем. Я подождал пока ступни высохли упершись пятками в кусок тряпки. Стряхнул грязь с ботинок и носков прежде чем я надел их.

Я уставился на него.

Вот что этот такое, сказал я. В какой-то предыдущей Жизни Бангли. Эта лопата. Похожа на блин часть твоей жизни. Словно ты был рожден с ней.

Повернул свою голову и посмотрел на меня и волосы вновь встали дыбом. Холодно, ледяно будто вода отекающая мою правую ногу.

Это штыковая лопатка, сказал он.

Я кивнул.

Я знаю.

Мы посмотрели друг на друга. Какого черта, я же уезжал на рассвете.

Отец не был тебе по нраву, да?

Помедлил, покачал головой медленно.

Ты ненавидел этого *****.

Челюсти Бангли ходили с края на край.

Ты же все знаешь как делать. Бог ты мой. Фермер. Тогда же ты научился. Ты можешь сваривать железо, кузнечить, прибить подкову, построить загон, сарай. Может даже лучше меня блин плотничаешь. Вот же *****.

Скрестил мои руки на ручке лопаты и посмотрел на горы. Ласковый ветер. Лунь, светлое брюшко, трепал шалфей у ручья, взмывая и скользя на кустами пытаясь напугать кролика. Две птицы, не краснохвостые сарычи, поменьше, парили в вышине. Много певчих птиц исчезло еще задолго, а в этом мире только хищники похоже спокойно выживали. Мир хищных птиц.

Как долго? Ты работал на ферме с ним? Ненавидя его?

Мы стояли все там же. Вода между грядок перетекала из одной в другую переполняя края. Ни слова а я понял совсем определенно что Бангли убил своего старика.

Когда вернешься, наконец он сказал. Мы сделаем получше. Если хочешь. Мы сможем сделать поливку еще легче. Только я все время думал Хигу очень нравится работать тут под солнцем месить грязь туда-сюда.

Очень заботливо.

Он почесал выпирающую кость щеки под своим правым глазом. Странное чувство. Я посмотрел на него как если бы вы посмотрели на свою супругу когда узнали бы что она в программе защиты свидетелей. Раньше была наемным убийцей или кем-то вроде этого. Или сенатором.

Вот *****.

Вот *****.

Я не знаю разозлиться на него или лопнуть от смеха.

Он улыбнулся мне. Не ухмылка прямого разреза а настоящая полуулыбка от которой впервые ему стало неловко.

Выбор, сказал он.

Что?

Выбор. Это самое трудное. Когда надо подумать о такой срани.

Ты ***** придурок. Придурочный ***** фермер.

Он тоже облокотился на скрещенные руки и его ухмылка снова стала прямой несмеющейся и я понял что разговор закончился и что я скорее всего больше не должен так называть его.

Я начал заливать мои баки до упора. Я передвинул алюминиевую лестницу вокруг носа, проскрежетал ее по бетонке к левому крылу и влез на нее с тяжелым шлангом и оконечником на моем плече. Щелк щелк щелк, закрутились цифры, топливо забурлило и зашипело достигнув заправочного отверстия. Семнадцать запятая три десятых галлонов. Даже сейчас после всего что произошло я все равно немного становлюсь довольным от бесплатного бензина. Бесплатного пока. Солнце было в двух пальцах над возвышенностями на востоке, два пальца на вытянутой руке что означало полчаса что означало почти шесть часов. Тринадцать сотен Зулу. Гринвичского времени. Гринвич. Где-то в Англии. Дом Всех Часов. Центр Овремененной Вселенной. Когда то был. Никто более не следит за этим так уж мне кажется.

Когда умер Дядя Пит от похоже цирроза печени убыстренного раком и он знал ему оставалось несколько месяцев он занялся тем что по моему мнению было совсем не в его характере: он провел свои дни в летнем домике за приведением в порядок своих фотослайдов. Своей огромной коллеции цветных позитивов. Он рос занимаясь этим и все время снимал лишь на слайды которые как говорил он были гораздо ярче и четче обычной пленки. Он положил желтые картонные коробки, белые и голубые пластиковые, каждую с роликом, в стопку высотой около фута по всему своему кухонному столу. В частые приступы боли, в свете небольшого окошка днем и от лампы вечером, он открывал их лишь один ролик по очереди, каждую фотографию вставлял в рамку и в прозрачный лист кляссера. Он маркировал их тонким фломастером: на слайде он писал номер кляссера/номер слайда, на странице он писал то же самое плюс время фотографирования и два-три слова описания: Рыбалка Флорида. Кроме кляссеров, каждый содержал до пяти лет в зависимости как успешно он занимался в то время камерой, у него был еще один наборный трехкольцовый журнал-байндер с линованной бумагой внутри. Там были более пространные описания, заметки об отдельных фотографиях особо запечатленных в его памяти. Я был у него в то время однажды. Пока он каталогизировал, я пилил и щепил дрова для долгой зимы которую знали мы оба ему не увидеть. Три огромных навала дров клена бука ясеня желтой березы, срубленных на его лесной территории у невысокого холма, распиленные и выставленные друг на дружке вдоль парадной стороны веранды и вокруг дома, и вся ситуация - я работал пока он был внутри - ужасно смущала его. Сначала я подумал он немножко двинулся головой. Ведь он мог бы просто сидеть на своей небольшой веранде следить за вермонтской весной превращающейся в бунтующую зелень и за знойным летом в последний раз своей жизни, наблюдать за крапивниками и жаворонками и совами в их лирическом соревновании за пару и выведении птенцов, за листьями и воздухом. Чтобы его покусали черные мухи, гнус, потом комары, в самые последние удивительные вечера. Почему он не сидел снаружи в своем кресле-качалке? Ковыряясь на своей разбитой гитаре?