— Неделя! — Я был настолько поражен, что мне показалось, будто в комнате враз потемнело. — Выходит, и впрямь сегодня…

— Не знаю, почему такая арифметика, однако же срок между убийствами каждый раз сокращается вдвое… — почему-то шепотом сказал Ульянов.

— Понедельник! — снова повторил я, но уже не растерянно, а с силою.

Я уловил ту мысль, которую две минуты назад никак не мог поймать! И испытал еще одно потрясение. Наверное, лицо мое изменилось, потому что Владимир подошел, присел передо мной на корточки и спросил с тревогою:

— Что? Что такое вам пришло в голову? Выкладывайте, Николай Афанасьевич!

— Володя, — ответил я, чувствуя, как про спине моей пробежала холодная струйка пота, — но ведь именно по понедельникам Витренко встречался с Аленушкой… Он же сам сказал тогда, помните? Григорий заявил, что для книжных магазинов у него существует один день недели — понедельник.

Владимир так и сел на пол.

— Верно! — объявил он. — Теперь вспомнил! А что если это случайное совпадение?

— А что если нет? — ответил я вопросом на вопрос.

Ульянов вскочил на ноги.

— Собирайтесь быстрее, Николай Афанасьевич! Теперь нам еще сильнее надо спешить!

Мы взяли извозчика, но по настоянию Ульянова доехали только до угла Москательной и Саратовской, а оттуда пошли пешком. Уже изрядно стемнело. Добравшись до места, мы вошли во двор магазина Федорова. Здесь, предупредив меня шепотом об осторожности, Владимир быстро и беззвучно приблизился к росшему в углу двора большому клену. Под его сенью мы и укрылись. Отсюда хорошо была видна калитка во двор.

Потянулось томительное ожидание. Крепко сжимая в руке револьвер, я, однако же, не испытывал уверенности в том, что нам сегодня удастся настичь убийцу. Не все сказанное Владимиром представлялось мне в полной мере убедительным.

Луна еще не взошла. Керосиновые фонари, стоявшие по Предтеченской с промежутками в двадцать саженей, давали неплохой свет, но сюда он почти не доходил, и двор был погружен во мрак.

Вдруг мне послышалось, как отворилась калитка. Я замер. Фигура вошедшего была видна неясно. Человек некоторое время помедлил, затем беззвучной тенью метнулся в сторону и исчез.

Вновь потянулось ожидание. Но теперь я испытывал гораздо меньше сомнений в правоте моего спутника.

Следующий персонаж появился на сцене спустя еще четверть часа. Единственное, что я разглядел, так это тускло блеснувшие пуговицы на тужурке.

Как и первый вошедший во двор, человек в тужурке помедлил немного и двинулся было в глубь двора, направляясь к двери, ведущей на склад магазина Федорова. И тут, словно из-под земли, перед ним возник тот, первый. Человек в тужурке сделал шаг назад, видимо, от неожиданности. Он по-прежнему стоял к нам спиной. Очертания фигуры этого господина показались мне знакомыми. Его визави я не мог поначалу разглядеть. Но тут человек в тужурке шагнул чуть в сторону, и отблеск уличных фонарей все же высветил лицо его собеседника. Я едва не выдал себя возгласом или движением: там стоял убийца с парохода. Тот самый, кто затем следил за нами в трактире и наблюдал за квартирой Ульяновых из соседнего дома.

По счастью, Владимир крепко взял меня за плечо, и я остался неподвижен. Хотя рука моя, в которой я сжимал Кольт, повлажнела.

Меж тем два странных господина вели посреди двора тихий разговор, который нам не был слышен. Изо всех сил напрягая слух, я услыхал, как мне показалось, слово «ошибка» или «ошибся».

Встреча закончилась внезапно. Батраковец коротко двинул рукой — так, что я скорее угадал, а не увидел это движение, — и сделал шаг в сторону. Его собеседник рухнул ничком.

В этот момент — по всей видимости, понимая, что убийца уйдет, — Владимир закричал:

— Стреляйте! Стреляйте, Николай Афанасьевич!

Я вскинул руку, прицелился в плечо батраковца, взвел курок и выстрелил.

Ничего не произошло. Револьвер лишь щелкнул.

«Порох! — подумал я. — Ах ты незадача какая! Порох старый! Надо было свежий в выстрелы засыпать!»

На крик Владимира и на щелчок револьвера батраковец повернулся в нашу сторону и чуть пригнулся — я понял, что он сейчас помчится стрелой.

Я снова взвел курок, уже не целясь. Выстрел прозвучал оглушительно громко, мне показалось даже, что старенький револьвер разорвался в руке.

Злоумышленник словно бы отпрыгнул назад, но как-то странно — не сгибая ног. Нелепо взмахнув руками, он упал — рядом со своей жертвой.

Я застыл на месте. Попытался сделать шаг — не получилось: ноги отказывались подчиняться. Уже давно — более тридцати лет — не доводилось мне стрелять в человека. И сейчас вполне понятная одеревенелость сковала все мои члены.

Преодолев слабость, все же я первым делом осмотрел оружие — хоть и давненько я снял мундир, а вот поди-ка, привычки остались. И только после того, как я прокрутил барабан и поставил курок против пустой каморы, обратился я к двум безмолвным участникам кровавой драмы.

Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:

— Это не Витренко! — Ульянов выпрямился и оглянулся. — Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!

В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.

Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.

Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.

Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:

— Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.

— Взведи я курок, — машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.

— Что? — не понял Владимир.

— Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.

Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.

То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.

— Судьба… — пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.

— Судьба, — эхом отозвался Владимир. — Что же он тут делал? Что привело его сюда?

— Боюсь, этого мы никогда не узнаем, — потерянно сказал я. — Никогда…

Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.

— Вот оно, это стальное жало! — сказал он. — Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.

Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно — настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.

— Вот ведь специалисты! — с непонятной интонацией произнес Владимир. — Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? — Он еще раз осмотрел тела. — А вот на это не хотите ли взглянуть? — вдруг спросил Ульянов.